«Если дверь в «Сайгон» открыта, ты проходишь вглубь, у последнего пиита отбираешь рупь…»
Художники в «Сайгонe» писали стихи, фотографы — прозу, Бандиты музицировали, словесники «аскали» у вокзалов, оперативники и агенты под прикрытием торговали дурью, студенты прoжигали время...
Безымянный кафетерий ресторана «Москва» на углу Невского и Владимирского, неофициально именуемый «Сайгоном», был c 1964 пo1989 прибежищем богемы, неформальным центром города, столь же неформально именуемого Питером.
Питер так и остался Питером, а вот «Сайгон» исчез.
Исчез бесследно.
И произошло это двадцать лет назад.
Сначала в помещении разоренного кафетерия торговали финской сантехникой, потом — пиратскими видеокассетами, потом под тем же (но уже официальным) названием в противоположном конце Невского открылся (нарко)дискобар, потом, лет десять назад, прогорел и он.
Не уцелел и ресторан «Москва». Всё здание захватила гостиница «Рэдиссон Славянская», невесть с чего нарисовав немыслимые на лежащем в руинах Невском пять звезд, и в бывшем «Сайгоне» теперь трапезничают редкие туристы.
Лет семь назад я был там в последний раз. Нас с Львом Лурье и еще нескольких бессменных завсегдатаев кафетерия былых времен угощали мексиканской текилой и норвежской осетриной второй свежести (впрочем, это вроде бы была семга) потенциальные спонсоры из числа разбогатевших бывших «сайгонцев».
Речь шла об учреждении «пожизненных стипендий» (так мы именовали пособие по старости) дляголодных поэтов, художников и музыкантов - ветеранов «Сайгона».
Поэтов я назвал без малейших колебаний: Вензеля, Охапкина, Нестеровского… Двa последних уже в мире ином.
Женя Федоров (не в честь его ли ансамбля Tequilajazzz был избран напиток дня?) назвал музыкантов.
От Толи Белкина (он почему-то не пришел) мы ждали имен художников.
Впрочем, спонсоры — они и в «Сайгоне» спонсоры: на текилу с семгой им денег не жалко, а на «пожизненные стипендии» — жалко. Дело ограничилось разговорами.
Больше я туда не хожу. Да и никто не ходит - пару лет назад побывал там на съемках какой-то программы канала «Культура».
В обеденный час обеденный зал был пуст.
Вначале «Сайгон» именовался «Подмосковьем», а точнее, «Малым Подмосковьем». А «Большим Подмосковьем» неофициально назывался коктейль-холл ресторана, самый дорогой коктейль в котором стоил 1,5 рубля, самый дешевый — 1 рубль, и ходила туда, соответственно, только «чистая публика», а «отцы-основатели» «Сайгона» в ее число не входили, да и позднейшие завсегдатаи — тоже.
«Сайгон» был , cильно злачным местом. И пресловутый «маленький двойной», а то и «тройной» кофе истинные аборигены пили только для того, чтобы ненадолго протрезветь.
Правда, неофиты и в особенности неофитки западали поначалу как раз на кофе.
Но и это быстро заканчивалось.
Названием «Сайгон» кафетерий обязан вьетнамской войне и безымянному сержанту из расположенного во дворе тогдашнего ресторана пункта милиции.
— Курите тут, пьете, Сайгон какой-то устроили! — намереваясь оштрафовать кого-то из постоянных посетителей на сакраментальный рубль (черта с два мы платили штраф, предпочитая провести по несколько часов в участке), с негодованием воскликнул мильтон .
Nennen, stiften, gruenden (назвать, учредить, основать) — на взгляд Хайдеггера, все эти действия означают фактически одно и то же.
С Хайдеггером тогда переписывалась верная «сайгонка» Хильда (Татьяна Горичева). Потом ее к нему выслали. Да мы и вообще были людьми культурными.
Горичева вышла замуж за Виктора Кривулина.
Он и еще один Виктор — Колесников, легендарный Колесо, хромоногий нищий из метро и безголосый кладбищенский певчий, — заметно чаще других мелькают в воспоминаниях очень старых «сайгонцев», собранных в 800-страничный том «Сумерки «Сайгона».
Соберут по случаю выхода книги «сайгонцев» на мемориальный воскресный слет в музей Ахматовой. Придут все, от мала до велика, кто не умер (а таких больше трети), не уехал и в силах передвигаться более-менее самостоятельно.
Но и самые «юные» уже давно разменяли тридцатник.
А составитель и редактор сборника — сороковник.
В книге запечатлен взгляд на «Сайгон». Оптика, понятно, искажена.
«Живые легенды» не всегда были «живыми легендами».
Бродский, Довлатов, Гребенщиков, Полунин, Елена Шварц — все они «Сайгон» не жаловали.
Постоянно был здесь — из будущих знаменитостей —покойный Сергей Курехин, лет с пятнадцати и до упора.
Ну a полузнаменитости — этих погуще. Прошли через «Сайгон» практически все.
И знаменитости сугубо сайгонского разлива и без какого бы то ни было таланта, кроме счастливого дара человеческого общения, — Кит, Леон Карамян, Кол Черниговский, Сонечка Казакова — ныне покойные.
Лет пять назад вернулся в Питер из-за рубежа «сайгоновец» Гарик Лонский — адресат моей давней эпиграммы: «Отчего же Гарик Лонский так похож на солоп конский?»
«Сайгон» не был ни литературным, ни артистическим кафе: молодая богема терлась здесь на одном пятачке с криминалом, с фарцой, со случайной и пришлой публикой.
Литературные начальники утверждали (причем справедливо), что у молодежи отсутствует жизненный опыт, и призывали ее идти в народ.
Вот мы и шли в народ. В «Сайгон».
Неформальные организации вроде бы появились позже, но «Сайгон» не был неформальной организацией.
Один из самых блестящих поэтов первой половины 1970-х Борис Куприянов («Борис воистину Леонидович», как называла его легендарная Татьяна Гнедич), приняв в 1991 году сан священника, запретил дальнейшую перепечатку своих стихотворений.
Подборка Куприянова в книге есть, она достаточно полна и хороша.
Главными сайгонскими поэтами были Виктор Ширали, Евгений Вензель и покойный Геннадий Григорьев.
Главным режиссером им же и основанного призрачного Интерьерного театра на Невском был Николай Беляк. Призрачны и прошлогодний снег, и дамы былых времен, и «Солнцедар» из горл(а), и дар от Бога, и даже отсутствие заветного дара — «Сайгон» был не то чтобы демократичен, но, скорее, неизбирательно (хотя и не всемирно) отзывчив…
«Если дверь в «Сайгон» открыта, ты проходишь вглубь, у последнего пиита отбираешь рупь…»
История об отобранном у Коли Голя рубле изложена в сборнике как минимум трижды.
Призрачен теперь и он сам — я про «Сайгон», а не про Колю Голя (хотя и про него тоже): его нет, его давно уже нет; но, проходя вдоль свежепокрашенных пятизвездочных стен по Владимирскому или по Невскому, о нем всякий раз вспоминаешь «с грустью и с нежностью» (как сказал бы поэт, его не любивший, и тоже давным-давно ушедший, и тоже призрачный, как герой стихотворения Джона Донна Apparition, которое он некогда перевел)...
Детство прошло в Сайгоне,
Я жил, никого не любя...
Борис Гребенщиков
Можно увидеть меня быстро идущим проспектом
Рот мой брезгливо надут в глазах социальная грусть
Я направляюсь в кафе похмельным синдромом объятый
Стоя как лошадь в углу кофе с приятелем пить
Евгений Вензель
Сайгон - Мекка семидесятников. Он был достаточно вместителен и поэтому не мог быть монополизирован одной компанией. Здесь было устойчивое ядро посетителей, которое обтекалось потоком случайных горожан; это было кафе в строго социологическом смысле - не кабак, где сидят всегда одни и те же люди, и незнакомец чувствует себя неуютно, и не ресторан, где, как правило, каждый вечер ужинают новые люди. Социальная основа процветания Сайгона - общественная атмосфера, сгустившаяся после 1968 года. Возможности самореализации в официальной культуре становились все уже. Износившаяся тоталитарная машина все ленивее регулировала трудовую дисциплину и почти не вмешивалась в частную жизнь. Важно учесть и особенности Ленинграда, где интеллигентной молодежи было много, а достойных рабочих мест для нее - во много раз меньше, чем в Москве. Сайгон - чисто ленинградский феномен.
Сайгон пережил несколько периодов. До середины 70-х годов наиболее значимой для заведения была компания поэтов, познакомившихся в литературном клубе Дерзание при Дворце пионеров. Это были Евгений Вензель, Виктор Топоров и ставший позже теаральным режиссером Николай Беляк. К ним примыкали ученики этих трех сайгонских гуру - Геннадий Григорьев, Николай Голь, Лев Лурье, Елена Здравомыслова. Кроме этого, в Сайгоне постоянно бывал покоритель женских сердец Виктор Ширали, из Царского Села приезжал Борис Куприянов, постоянно присутствовал Петр Брандт. Все они, кроме Виктора Топорова, который вскоре стал профессиональным переводчиком, не печатались.
(Голос Бориса Куприянова напоминает Царскосельские парки после войны - один из них был искорежен боями, другой - заброшен. Сочетание бессмертной красоты и бессмертного ужаса. Это же сочетание - красоты и ужаса - и в стихах Куприянова. Они будто набормотаны во время долгих вечерних или ночных метаний по отдаленным аллеям этих старинных парков. Куприянов pодился в 1949 в Псковской области, yчился на режиссерском отделении Института культуры, работал каменщиком, библиотекарем, лесником и др. В 1990 г. принял сан диакона, в 1991 г. рукоположен в священники; одновременно с этим отошел от занятий литературой. В 1970-80-е гг. интенсивно публиковался в самиздате. Роман в стихах «Время встречи» опубликован в Париже в 1989 г. и переиздан в Санкт-Петербурге в 2005 г.)
(Петр Брандт начал писать стихи в 69-70 году. Публиковался в неофицальных и эмигрантских изданиях «Часы», в антологиях «Острова», «У Голубой Лагуны» и других. Окончил Матмех ЛГУ, pаботал учителем, инженером, сторожем, слесарем, кровельщиком и т.д. В 90-е годы издал книгу «Монголы». В 2000 году — большой сборник стихов, поэм и статей «Люди пустыни»).
Сайгон заменял неофициальным поэтам, поздним петербуржцам, как их позже назвал Топоров, и ресторан ЦДЛ, и концертную площадку. Здесь стихи читались, обсуждались, им выносился честный приговор. Параллельно литературной бытовала в заведении компания биологов. Главным здесь был очаровательный, блестяще образованный Николай Черниговский, сын директора Института физиологии, его друзья - Сергей Чарный и Иван Чежин. Постоянными посетителями были и однокурсники Топорова по филфаку, начинающие специалисты по истории символизма Александр Лавров и Сергей Гречишкин. К ним примыкал элегантный Леон Карамян, один из немногих тогда салоносодержателей, где он время от времени устраивал приемы с настоящим шотландским виски.
Несколько позже появился Толя Ромм (Кит), один из самых обаятельных мужчин в городе, шармер и богема. Он имел многочисленные знакомства среди следующего поколения рок-музыкантов. Его приятелями были Сергей Курехин и Борис Гребенщиков. К кругу Толи принадлежали биологиня и эрудитка Катя Видре, фотограф Борис Смелов, это связано с увяданием Малой Садовой, где уже трудно было собрать с кем-нибудь на бутылку-другую.
Более удачного места Сайгонy найти было невозможно. Когда Сайгон вошел в силу в начале 70-х годов, он путем естественного расширения приобрел мороженицу на Владимирском (которую называли Придаток, eще было заведение Гастрит - кафе-автомат на углу Рубинштейна. Голодные сайгопчане могли за 40 копеек там поесть. Можно было поесть и самом Сайгоне, по там все было дороже, и тратились деньги, предназначенные для выпивки.
Сайгон был разным в разное время суток. Отчетливое утро - либо случайные посетители, либо люди с дикого похмелья, но никогда не похмеляющиеся, заходили выпить кофе. Это был один Сайгон, он еще был прибран, тихое место, можно было встретить знакомого.
Сайгон после 12. С середины 70-х годов он заполнялся книжными спекулянтами, которые скромно завтракали, съедая два бутерброда с красной икрой, еще с чем-нибудь, пирожное, запивали чашкой кофе или даже брали еще стакан сока. Они делали перерыв между 12 и часом, а потом снова уходили стоять около Старой книги.
Потом воленс-ноленс Сайгон наполнялся мимоидущей публикой, которая там, натурально, пила кофе, часов до четырех. Потом был санитарный перерыв. Самый бедлам начинался после пяти, когда на фоне обыденной и случайной публики появлялись завсегдатаи. Фактически там было две толпы - пришлых и местных. Причем местные считали, что, употребляя здесь кофе каждый день, они имеют право получить его без очереди, и вызывали возмущение публики. Это время продолжалось до половины седьмого.
Oсновной наполнитель Сайгонa был из каких-то девиц, художников, лиц без определенных занятий и так далее. Фактически все там было люмпепизировано массой людей, любивших просто проводить там время. Или, начав в Сайгоне, закончить вечер все той же пьянкой, чтобы убить этот несчастный вечер. Или, встретив там, предварительно назначив свидание, какую- нибудь девицу, все равно напиться с ней, начав в Сайгоне, а потом найдя место для любовных утех. Использовали его как некую площадку для развития и убития вечера.
Борис Гребенщиков
Пчела #6 (октябрь 1996)
Евгений Вензель, легендарный поэт ленинградской второй культуры. Cтихотворения печата лись в самиздатском "Митином журнале" в 1991 году. Oтток возможной публики связан со странным поступком поэта на презентации книги «Сумерки “Сайгона”».
долго валяла со мной дурака отнекивалась
обманывала снова валяла дурака
но в одно прекрасное утро
выпала из автобуса как статуя из ниши мне в руки
приехала после лекций в университете
и — надо признаться — совершенно пьяная
пальто сбросила на пол спросила папирос
я приготовился к худшему — и действительно
на голубое платье вылила целую чашку кофе
(кофе было попрошено для протрезвления)
уселась у батареи сушиться
два часа было в нашем распоряжении
пришепетывая пообещала мне что
через три дня сопьется
Евгений Вензель на сайте "Неофициальная поэзия"
Леону Карамяну.Василий Пригодич
Друзей старинных страшно хоронить Вальяжных, молодых и полупьяных... Оборвана узорчатая нить Ковра судьбы Леона Карамяна. Откуролесил баловень небес. Ревнивы, как халифы, наши боги К тем, кто хотя б на полчаса залез В их пыльные гаремы и чертоги. Ты – Дягилев несносной кутерьмы Людей и женщин, что тебя пленили. Те – за кордоном, здесь остались – мы. Как чемпион, ты первым лег в могиле. А помнишь, как дурачились взахлеб, Вскрывали вены, гужевались, пили. Ребяческий полузабытый треп. Скандальные побасенки и были. Где юность комаровская твоя? Где девочки щебечущие наши? Зачем ушел ты в горние края И вспомнил что, отпив из смертной чаши? |