Лихолетие 90-х

Александр Дольский

Прекрасный поэт и бард Александр Дольский мне лично знаком со студенческой скамьи и по клубу “Пищевик” в Ленинграде. До сих пор у меня есть магнитофонные  записи его песен, которые я слушаю с удовольствием. Но это все “советская”  эра, эра “имрерии зла, что сделала нам столько добра”. И вот мне вдруг стало интересено, что же думает поэт в эпоху постперестройки, благо, подвернулся хороший текст. Начнем по порядку.

В "Городе" (1994) у Дольского  раскрывается посткоммунистическая действительность  маргинализированного  в ходе гайдаровских реформ, обнищавшнго  Питера, где каждый второй плюет на асфальт.

А проснусь, и заплеванный Питер

принимает меня, как бомжа.

И плетусь я, засунутый в свитер,

без любви, без Страны, без гроша.

Разработка  портрета  городского "дна" начинается у Дольского с момента переезда его в Ленинград в семидесятых.  Среди деклассированных "сынов Ленинграда" оказывается и сам  лирический герой, и среда так называемого “великого  северо-западного ложа дворников и испопников” (Борис Гребенщиков) и многие другие.  Это та среда, где сакральное не отличимо от профанного ("молитвы – из мата и флексий"), это  знак разложения Империи и ее идеологии. В творчестве поэта появляется образ  "питерских старых дворов"  как образ андеграунда и его обитателей. В стихотворении "Все в прошлом" (1975) на фоне городского пейзажа все отчетливее  вырисовывается социально-психологический портрет "бывшего человека", в прошлом советского инженера и создается образ нации, теряющей свои  жизненные ориентиры:

И идет он по Фонтанке,

бывший старший инженер,

бесполезный из-за пьянки

и народу, и жене.

Маргинализированный Ленинград выводит  Дольского на осмысление феноменов  катаклизмов в России в их  трагедийном звучании.  Трагической иронией проникнуто стихотворение "Незаконченный черновик" (1995), где изображение революционной смуты в городе и России вырастает до символического обобщения, а висящий на шпиле Ангел в русской действительности  превращается  в  "простого мещанина"  ("Восстание Ангелов", 1994):

Но Господь ему легкое выдал пальто,

а мороз раскуражился лихо.

Да и слово зимой в Петербурге ничто…

И поет он от холода тихо.

Образ Петербурга спроецирован Дольским на постижение судьбы всей страны. В песне  "Петербург" (1997) познание городских бед сопряжено с образом жестокого времени, где "с Востока и с Запада спутаны ветры", взгляд автора различает приметы конца некоего макроцикла истории, крушения вековой  царской и коммунистической Империи,  когда "ржавеют остатки российских основ".

Историческая ретроспекция  актуализирована в большинстве песен Александра Дольского. В стихотворении "К Императору" (1998), связанном с перезахоронением останков семьи Николая II в Петербурге,  на первый план выдвигается ироническое восприятие истории и современности ("Месье Всемператор, – Россия жива! // Да здравствуют Новые Воры!").  Из картины непостижимого русского космоса в импрессионистско-ассоциативной манере подчеркнуто взаимопроникновение возвышенного и будничного, но здесь же и раздумья о метафизике власти, о путях осмысления самой отечественной истории.

В 1980-90-е гг. значительное место в военных балладах Дольского занимает вначале афганская, а затем чеченская тематика.  В стихотворениях "Афганская рана" (1984), "Была война" (1995) преобладает размышление поэта о трагической повторяемости национальной истории, которая "дышит в повторе" и  развенчание механизмов  братоубийственной бойни: "Играй, гармонь, звени, струна, // ешь мясо, депутат, // пей, Президент. Идет война… // Никто не виноват".

Стихотворение  "Мать солдата" (1995)   ("В декабре погиб в Ичкерии солдат // от свинца ли, от чеченского ножа…"), выстраивается вокруг  сцены посещения матери погибшего солдата генералом, что "медальку ей красивую привез". В несобственно прямой речи персонажей – рассказе генерала о мести за погибшего ("Сто чеченцев в свою землю полегли!") и горько-мудром ответе матери, которой "на сына не хватило слез, // но хватило на чеченских матерей", – передается чувство личности, подавленной неумолимой логикой военной реальности: "Видно, ты не поумнеешь, генерал". Звучащий в финале авторский голос представляет комментарий к описанной сцене российской действительности:

Пой песню, пой!

Пой, пока живой.

Если ты не сын начальнику, не брат,

За Россию, как герой, умрешь, солдат.

В жанровом плане трагедийный характер  повествования усиливается, ибо на пределе душевных сил доносития до живых голос из иного мира. Через единичную судьбу простого солдата вырисовывается  в целом фарсовая "драматургия" войн последнего периода:

Меня нашли в четверг на минном поле.

В глазах разбилось небо, как стекло,

и все, чему меня учили в школе,

в соседнюю воронку утекло.

Друзья мои по роте и по взводу

Ушли назад, оставив рубежи,

И похоронная команда на подводу

Меня забыла в среду положить.

("Баллада о без вести пропавшем")

В поэзии Дольского последнего десятилетия ХХ в. заметно возрастает удельный вес сатиры на современную российскую действительность, рисуется  эпоха крутых исторических сдвигов начала 90-х гг., передается мироощущение распада Империи как некоего жизненного целого, затрагивающего людские души:

Знаешь, а я не молился об этом развале,

хоть склеено было на страхе, держалось на лжи и пороке.

Но тьмы твоих граждан чуму на тебя призывали…

А все-таки грустно – уходят с тобой наши сроки.       

("Прощай, Империя!", 1991)

Сатира Дольского в песнях  "Предчувствие серого",  "Воры", "Московская элегия" тяготеет к сравнениям  ("Я пью Свободу, словно водку"; "А на разломах – вулканы и пропасти прошлого счастья"), гротеску:

Долго, долго сжимал Сатана

в объятьях любви страну.

И нарожала ему жена

Водку, Войну и Шпану.

("Предчувствие черного и голубого", 1988)

Поэзия Александра Дольского оказывается во взаимопроникновении с горестным образом нации, с переосмыслением ее архетипа:

И печаль и проклятье великой страны,

где живут гениальные дети,

и опасней чумы, и страшнее войны

 холуи беспросветные эти.

Угождалы столпов, холуи холуев,

соискатели власти и санов,

и рабы отупевших от силы голов,

и приказчики ловких обманов.

Хоронилы законов, которых народ

 не имеет спасительной сенью,

и лакеи добротных лакейских пород,

должностные жрецы поколений.

Раболепные слуги высоких постов,

попиратели тихих прошений,

я встречал их. Они и в беседе простой

 очень любят слова унижений.

Посмотри к ним в глаза, в них квадратная суть,

или тихая липкая сладость.

Но споткнешься - тотчас ухитряются пнуть -

это высшая рабская радость.

И великий палач ими был оплетен,

у лакеев талант - наговоры и козни.

И не раз на Руси попирался закон,

У Иванов Непомнящих, хитрых и грозных.

Но не все им лафа, и не многим из них

 удалось дотянуть до сегодняшней ямы.

Чаще тоже рубали баланду и жмых,

или так же они казнены холуями.

Униженье и смерть выгребают улов,

наступает предел, и очнуться пора нам.

Не вожди создают холуев и рабов,

а холопы на царство венчают тиранов.

Не опасен опричникам времени суд,

показала история новая.

Преступленья ошибками все назовут,

будет все репереименовано.

Дух высокий отпущен нам скудно, и вот

 словно ветер он бьет в наши снасти,

и великое судно, боюсь, заплывет

 в акватории новых напастей.

Если корм холуев - многолетнюю ложь -

мы как мусор не выбросим за борт,

чтоб компас не трясла бесконечная дрожь,

чтобы знать, где восток, а где запад.

И еще есть надежда и камень один,

и в углу, и по краю который

Слава Богу, высокой души гражданин

 не повывелся в наших просторах

Источник  здесь  

Сайт Александра Дольского