Российская общественность, за исключением уж четко оппозиционной (да и та колеблется), всерьез обсуждает поход на Украину. Подсчитывает число танков, самолетов, бойцов ОМОНа для проведения зачисток. Мотивация простая: юго-восток Украины - «русская земля», захваченная «бандеровцами». То, что русских там менее четверти от населения – не проблема. У «Другой России» есть лозунг : «Национализация Украины до Львова». Этого хотят демагоги Дугин, Стариков, Кургинян и пополнивший их ряды Лимонов. Или Пучков. Радуется продолжению крымской эпопеи и фигурант очередного «Болотного дела» Сергей Удальцов; дети его тем временем спрятаны от возможных проблем в Украине. Лидер «Левого фронта», как говорят, скоро отправится на зону и будет лет десять носить робу. Кумир либеральной тусовки Егор Просвирин подговаривает Кремль спустить на Украину кадыровские отряды - «принести цивилизацию». Hекоторые люди с оппозиционныx акций требуют: бой Украине!
Пройдёт весна, наступит осень,
Спадёт угар и перегрев.
На свежем утреннем морозе
Застынут танки, обгорев
И на восток, до Океана
Страна — «особенная стать» —
Сплетеньем леса и бурьяна
Как шкурой будет обрастать...
И лишь порой границу мира,
Из бурелома, из лесов,
Достигнут в трепете эфира
Мутантов хохоты — и сов.
И иногда над пост-державой,
Глухой тайги тревожа сон,
Скользнут экскурсий дирижабли
И вертолёты сил ООН.
Понять, что произошло с Россией никак не проще, чем понять — почему? Или, как можно назвать то, что произошло? Скажем, в прошлый раз (или в один из предыдущих циклов) русский писатель с излишним (хотя и вполне понятным) пафосом констатировал:
Что произошло? Произошло великое падение России, а вместе с тем и вообще падение человека. Падение России ничем не оправдывается.
Писатель был прав, за исключением эпитета «великое». это «очередное» падение, и «ничем не оправдывается», каждый раз оправдывается и весьма разнообразно. О том и речь.
Однако современникам, инсайдерам процесса, действительно трудно правильно сформулировать, что именно происходит.
Крайне редко современники той или иной эпохи осознают своеобразие переживаемого периода настолько, чтобы уже дать ему имя. Для того, чтобы говорить о Прекрасной эпохе, надо пережить войну 1914 г. и полосу инфляции. А весьма удобное выражение «первая половина XX в.», используемое для обозначения периода 1900-1940 гг., до начала 1970-х гг. почти не встречалось. Древние греки классической эпохи не знали, что она классическая, так же, как и греки эллинистической — что она эллинистическая... Разве что крупные народные движения или войны вызывали у современников ощущение того, что это — особые периоды, требующие специального названия. Так, Великая французская революция 1789-1793 гг. тут же получила название Революции с большой буквы, а французы 1940 г. ясно осознавали, что они переживали катастрофу.
Действительно, все приходящие на ум определения уже растащены: «катастрофу» использовали и французы, и евреи; фашистское корпоративное государство — итальянцы; национал-социализм — известно кто. Российский случай (по крайней мере, пока) не представляется оригинальным. Поэтому само происшествие «тавтологично». Это было уже не раз, и нет никаких симптомов, чтобы этот цикл стал последним.
Не намного легче искать ответ и на предыдущий вопрос: почему очередное повторение, почему шанс (если он, конечно, был в конце 1980-х — начале 1990-х) не был использован, чтобы выйти за пределы уже предначертанной колеи? Здесь имеет смысл разбить этот вопрос на подвопросы, в зависимости от адресата. Причем спрашивать о чем-либо у тех, кого можно назвать пластилиновыми людьми, тех, кто стал объектом телевизионной и прочей пропаганды, мало продуктивно. Ответ заложен в самой структуре пропаганды. Как, впрочем, не более конструктивно спрашивать формовщиков пластилина, регуляторов и операторов пропаганды, их ответ запрограммирован совершенным выбором и находится в области массовой психологии и способов влияния на нее.
Единственные, к кому можно обращаться, — это те, которых называют «российской интеллигенцией», пытавшейся на волне недавней эйфории стать «независимыми интеллектуалами»; а формовщики пластилина, разочарованные плохой формовкой, неотзывчивостью и неподатливостью материала — «национал-предателями» и «пятой колонной». Как бы эту среду не называть, она единственная способна искать ответ на указанный вопрос по причине того, что единственная, чья реакция на ход недавней истории не была запрограммирована и обладала относительной свободой выбора. Этот выбор в результате был сделан, с его последствиями мы и пытаемся разобраться. Потому что выбор был сделан неправильный и «катастрофический».
Taк, в ответ на спущенные сверху поверхностные симптомы «разрешенной свободы» в самом начале «перестройки» интеллектуальный слой России посчитал, что дело уже сделано, бескровная революция произошла и можно наслаждаться тем, что было предложено как компенсация за отсутствие ненужной настойчивости и любопытства — просто хорошо жить, не забывая, естественно, свои узкопрофессиональные задачи.
Псевдореволюция, псевдосвобода, псевдоприватизация, вообще длинный ряд многообразных «псевдо» нужно было принять, не заметив этого «псевдо», а саму спецоперацию формовщиков пластилина канонически интерпретировать как идеализм. Потому что «новые собственники» долгое время готовы были делиться с интеллектуалами для поддержания в обществе иллюзии произошедшей «буржуазной революции», якобы создания института «собственности» и прочих институтов современного государства, что большая часть интеллигенции и согласилась принять, как новые правила игры, надеясь, что игра будет вечной.
Увы, игра оказалась игрой с фиксированной суммой, делиться в обмен на молчаливую или немногословную легитимацию перестало быть необходимым ввиду того, что изменились сами правила игры. Количество пластилиновых людей возросло настолько, что формовщикам пластилина (и их заказчикам) перестало быть нужным покупать тех, кто, благодаря природе своего сознания, не мог стать податливым пластилином, а в соответствии с усвоенными культурными традициями не мог быть и формовщиком пластилина, не отказавшись при этом от символической ценности этих самых традиций.
Не будем никого упрекать в недостатке идеализма: идеализм — набор риторических приемов, настолько разнообразных, что способен оправдать любую скрывающуюся за ним реальность. Суть не в том, что российская интеллигенция оказалось недостаточно идеалистичной, а в том, что она посчитала возможным согласиться на поверхностные и удобные для формовщиков пластилина интерпретации происходящего. Кто-то назовет такую позицию конформистской, кто-то наивной и незрелой; важно, что выбор, осуществленный интеллигенцией, как совокупным социальным игроком (если, конечно, допустимо представлять столь разнородные группы российских интеллигентов, разных и по образованию, и по транслируемым культурным традициям — единой, обобщенной социальной группой) — был катастрофически ошибочным.
Отказ от участия в большой социальной игре, идеология «малой профессионализации» (когда узкоспециальные профессиональные задачи кажутся вполне достаточными для полноценного существования в формирующемся социуме с неустоявшимися и меняющимися правилами), поспешное и иллюзорное «обуржуазиванье» — привели к краху саму систему интеллектуального разнообразия, социальной неоднородности, в рамках которой интеллектуал и может настаивать на своей социальной нужности.
Очередной симбиоз пластилиновых людей и формовщиков пластилина фактически зачислил интеллектуалов в исторически известную категорию «ненужных, лишних людей». Сомневаюсь, что шанс переиграть историю возникнет раньше, нежели актуальная лишь в далекой перспективе социальная псевдореволюция потребует новой более активной позиции от интеллигентского сословия, опять предложив ему обменять временную легитимацию реформ как истинных и лояльность новой власти манипуляторов на проценты от прибыли от совместного обмана. Когда это произойдёт? Когда рак свистнет.
Вакансии революционеров, формовщиков пластилина, кухонных поэтов и мыслителей, конечно, открыты. Время, кажется, не нуждается в мягком стеснительном конформизме, ему нужен конформизм беззастенчивый, грубый и зримый. Можно ли ускорить или изменить процесс? Вряд ли.
«Произвольное, определяемое лишь субъективными побуждениями вмешательство в историческое развитие всегда заканчивалось лишь срыванием незрелых плодов», — писал полтора века назад один прусский экспериментатор, по словам уже цитировавшегося историка: «Мы можем перевести часы вперед, но время от этого не потечет быстрее». Говоря на современном языке: поздняк метаться. Ни себе, ни своим потомкам мы не оставили другой возможности, кроме тотального переосмысления русской культуры как основного источника русской истории.
Михаил Берг Писатель, культуролог, публицист.
Text
Как вести себя, когда твоя страна совершает преступление
Михаил Берг 7 марта 2014
Eдиного поведения быть не может. Одни в этом преступлении coучаствуют, другие ему сочувствуют, третьи боятся самого государства (причем, обоснованно, потому что государство, совершающее преступление, к дальнейшим преступлениям уже готово) и только те, кому нечего терять или для кого гуманитарные, идейные соображения выше карьерных, готовы протестовать.
Можно ли кого-либо в этой ситуации упрекать? Можно, хотя упреки вряд ли будут плодотворными. Национальное самоупоение заразительно. Немцы раскаялись в преступлениях, когда их к этому раскаянию принудили и сделали это раскаяние частью культурно- психологического ритуала. Русские в своих преступлениях никогда не раскаивались, поэтому распространено ощущение безнаказанности. 3ахват Крыма и раздел независимого соседнего государства ничем не отличается от того, что в разные времена творили другие страны и СССР. Разница только в том, что Россия сегодня разительно слабее своих необоснованных претензий, ее откровенная агрессия и беспардонная риторика обставлены лицемерно, а жестокое наказание за это поведение практически неминуемо. За болезненные комплексы лидера государства платить будут поколения российских граждан. Mалоцивилизованным деспотиям обычно предъявляют завышенный счет.
Kак вести себя в этой ситуации? Дистанцироваться от преступления? Налицо малочисленные акции протеста и считанные по пальцам попытки публично заявить о своем несогласии. Здесь наибольшую ценность имеют голоса культурно значимые и политически не ангажированные. Скажем, заявление Е. Деготь. Или утверждение О. Седаковой , что поведение российского общества позорно. Понятно, что число последних — по мере вползания России в войну и усиления репрессий по отношению к протестантам — будет колебаться в зависимости от хода войны и применяемых по отношению к протестующим репрессий.
Участники преступления или его активные болельщики особого интереса не вызывают. Они сделали свой выбор, им остается только ждать последствий, неизбежно последующих за крахом путинского государства, исторически неизбежного, но не обязательно скорого. Практически то же самое касается наиболее многочисленной группы, предпочитающей отмолчаться. Hаибольшее негодование вызывают те, кого ошибочно считали культурно значимыми фигурами - в СМИ, даже имеющих репутацию либеральных, конформизм (испуг) нарастает на глазах.
Дифференциация в российском обществе будет нарастать. Усилится эмиграция. Но эмиграция не освобождает от родины и чувства ответственности за ее преступления. Cитуации, когда твоя родина ведет преступную войну, долговременно комфортных позиций не остается:поддержка войны чревата перспективным наказанием истории (неопределенное будущее), гнетущее молчание — психологическим и моральным дискомфортом, протест — репрессиями, но самое страшное еще не наступило и до окончательного развала государства еще многое что может произойти и между преступлением и наказанием — расстояние, адекватное неизвестности.
Text
Известный режиссер, сценограф, лауреат Государственной премии России Владимир Мирзоев поделился видением того, что сейчас происходит в России.
DW: Насколько глубок раскол в российской интеллигенции между теми, кто поддерживает Путина, и теми, кто против его политики в отношении Украины?
- Сейчас стало хорошим тоном не затрагивать религиозные и политические темы в светском обществе. Если хочешь сохранить отношения, лучше не вступать в дискуссию. Раскол очень глубокий и в среде интеллигенции, и в обществе. Трещины идут в самых разных направлениях. Pаскалывает общество государство - именно консолидация обществa представляeт главную опасность для высшей бюрократии, что показал киевский Майдан. Я чувствую возрождение украинского общества, украинской культуры. Российское государство ведет себя как антигосударство: оно не объединяет людей, а наоборот - всячески разжигает конфликты.
|