Лихолетие 90-х

 

Октябрь 1993 года. Картина художника Ильи Бройдо   (1931-2002)

 

 

История трагических событий 93 года еще не написана, Pоссия еще не покаялась за тот расстрел. Нам осталось одно утешение: ничего никому не простить.

 

 

Людмила Крюкова
ЗАЩИТНИКАМ ДОМА СОВЕТОВ

В моем сердце пылают костры
Под ночным моросящим дождем.
Не слепой мимолетный порыв
Заставляет идти в Белый дом.


Не минутная детская страсть
Побуждает людей голодать,
И стоять за законную власть,
И на Божий покров уповать,


И молиться, и ждать до поры,
Когда наших поддержит страна.
В моем сердце пылают костры.
Я надеюсь, что я не одна.

 

 

 

 

 

ЧЕРНЫЙ ДОМ

Исподлобья взгляд несмелый,

свечи и цветы кругом...

Дом Советов, белый-белый, –

разбомбленный черный дом.

Демократы, автоматы,

сумасшедший белый свет,

в касках русские солдаты,

пуль свистящих красный след...

Что ж вы, гады, в самом деле...

Всех расстрелянных – сожгут...

Мы стояли две недели,

в дождь и снег стояли тут.

А какие песни пели,

ёжась над костром ночным!..

Что ж вы, гады, в самом деле:

разрывными – по своим...

Бэтээры, кровь и стоны,

лиц погасшие черты...

Здесь теперь – цветы, иконы,

свечи, слезы и цветы...

Демократы, депутаты...

Тщетно сына ищет мать...

Где ж вы, бравые солдаты?

Приходите пострелять...

Нас еще в России много –

не утративших корней,

и следят за нами строго

дерьмократы всех мастей.

Дышит смерть в их липких лапах,

встал ОМОН зверьем тупым...

Стадиона трупный запах,

белый дом как черный дым...

19 октября 1993, Валерий Хатюшин

 

РИТМЫ РАССТРЕЛА

(1993 г.)



Вот мы и подошли к пределу, за которым нас ожидает или полное небытие, или презренное рабство.

Что лучше? Для кого как… Весь двадцатый век мы слушали «музыку революции». Дослушались… В этой «музыке» не было поэзии, а если и была, то фальшивая. Поэтому и музыка та на деле оказалась пошлым кабачным шлягером под «семь сорок»…

Настоящая наша музыка проснулась в горьком, облитом слезами реквиеме «Православные», исполняемом Татьяной Петровой…

Ошибался ли Блок, призывая нас сквозь революционную метель «слушать» расстрельные ритмы и провожая сочувственным взглядом проходящий во мраке отряд из двенадцати озлобленных «апостолов» со штыками? Впереди которых… Впрочем, Блок сам ответил на этот вопрос собственной мучительной гибелью.

Но вопрос остался для нас. И вот уже каждый – персонально! – стоит перед выбором: рабство или смерть.

Но есть у нас и третий вариант. Борьба. Когда в глаза смотрит небытие, то бороться, драться, сопротивляться не страшно, а даже наоборот. И вовсе не потому, что очень хочется жить. А потому, что противно погибать на коленях.

«Всем телом, всем сердцем, всем сознанием» – слушайте русский реквием «Православные»! Может быть, для кого-то это звучит смешно. Что ж, пусть посмеется. Каждому свое.

Александр Блок был гениальным поэтом, хоть и не разобрался в революции. Он не сопротивлялся, когда воспетые им «апостолы» в бушлатах и шинелях пришли отбирать его квартиру. Он заранее их оправдал – сразу после разгона Учредительного собрания: «Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?». 

Насчет «жуликов, любящих погреть руки», он был прав, но почему-то смешал их с народом и черносотенцами, которых эти самые жулики обобрали. Блок не разглядел, что у всех революций – «лицо Ростроповича» (они – жулики – в этом сами признались).

Мы так не заблуждались. Мы знали, что тысячи жуликов, провокаторов, приватизаторов и прочих новых колонизаторов постараются ухватить то, что принадлежит народу… И они ухватили. И народ все же оказался – «паинька»…

Истинное творчество ничего не разрушает на своем пути, кроме, конечно, лжи и тлена небытия. Блок это знал, но тенденциозность позиции оказалась для него сильнее правды.

Блок не умел или не хотел сопротивляться. Но о гибели своей сказал лучше всех:

Пускай я умру под забором, как пес,

Пусть жизнь меня в землю втоптала, –

Я верю: то Бог меня снегом занес,

То вьюга меня целовала!

Нам так говорить нельзя. У Блока даже перед смертью оставался в душе спасительный романтизм. У нас же и этого не осталось. У отверженных романтические баррикады и «гавроши» бывают только во французских романах и в «революционной» поэзии. А в нашей жизни – русских отверженных с десятками «гаврошей» расстреливают из танков и бэтээров, не глядя на отсутствие пороха на их ладонях… И чтобы никто не смог этого доказать, их трупы обливают серной кислотой и сжигают. Нам не оставляют даже права на романтику.

Нет, наш Бог не занесет снегом русских погибших ребят, и вьюга не поцелует их обезображенных лиц с отрезанными носами и выколотыми глазами… Блоковский герой «в белом венчике из роз» не появится там, где священник срезан крупнокалиберной очередью и раздавлен танком.

Эти картины у нас даже не вызывают слез, потому что плакать – поздно, глупо и пошло. Пусть плачут те, кто не хочет сопротивляться. А нам плакать нельзя. Слезы расслабляют и успокаивают. Если мы будем плакать – нам всем конец. К тому же нашим слезам никто в мире не поверит.

Деpьмократы начинают и заканчивают кроваво-красным цветом…

На место октябрьского расстрела на Красной Пресне скорбящие русские люди принесли цветы, поставили самодельные кресты, иконы, зажгли свечи. Но в первых числах ноября рано утром сюда ворвались омоновцы – всё порушили и растоптали, арестовав шестерых юношей, здесь дежуривших с ночи. Мы лишены права даже почтить память своих погибших.

Но на ограде вошедшего в историю стадиона «Красная Пресня» остались приклеенными листовки. Одна из них начиналась словами: «Черная морда деpьмократии сожрала Верховный Совет и отрыгнула сотнями трупов». Жуткий черный юмор. Каменное ограждение стадиона обклеено стихами.    http://pomnimvse.com/373pb.html

 

 

 

 

 

 

Домик имел и холсты – лирические пейзажи и портреты.  Делал витражи, мозаики, рельефы – звонкие и яркие, наряжающие в праздник убогие коробки типовых зданий. B общем-то, был успешным оптимистом. Насколько в России ХХ века мог быть успешным и оптимистичным сирота, беспартийный, еврей.

А потом в стране начался капитальный ремонт и его радостный талант оказался ненужным.

Он сравнивал свое поколение с обитателями зоопарка, которых некие благодетели вышвырнули из клеток, не потрудившись обучить, как жить на воле. Году в восемьдесят восьмом Художник в первый и последний раз решил выйти на демонстрацию – звали на защиту Культуры.

Можно было вернуться к лирическим пейзажам или вообще начать лепить нечто модное и конвертируемое – свечечки и березки. Но он выбрал тесные врата. На его новых холстах ожила новая Россия - Россия конца века и тысячелетия - сбитая с толку, горькая, но пронзительно родная.

Загаженный Арбат, оскверненный символ шестидесятников: наглые купчики и выставленные на продажу женщины и знамена – «Свободная торговля».

Оборванная Мать со спящим – или мертвым? – Сыном на заплеванном полу подземного перехода – «Нищая».

Летящий над баррикадой Белый Лебедь в балетной пачке, ожесточенные люди и бумажная иконка у горки мелких подмосковных яблок – «19 августа 1991. Яблочный Спас».

Дом - корабль с обугленным парусом, на асфальте багровая лужа и человеческий силуэт мелом – «Расстрел Белого Дома».

Дюжие омоновцы в серебристых шлемах-сферах волокут худенького парнишку с обрывком красного в руках – «Расправа». По дате – 1986 год – понятно: расправляются с демократом.

Вновь марсианские шлемы и демонстранты, под ногами обрывки красного: «С праздником, дорогие товарищи!». Это «Первомай 93-го года» - расправляются с коммунистами.

Окровавленная плоть арбуза, всаженные в столешницу угрюмые черные ножи, груда черных плодов – голов? - «Тревожная осень 92 года».

Cначала Художник просто защищался от хаоса. И брошенный им вызов был попыткой удержать равновесие. Но тут произошло нечто столь же удивительное, сколь закономерное. Мастер не просто стал писать про другое – вновь обретая смысл жизни и уверенность в себе, он стал писать по-другому: с сумасшедшей энергетикой, ярко, мощно, дерзко. Настолько по-другому, что прошлые работы, казалось, принадлежат не ему. Пригвождая к полотну свое собственное видение мира, он заговорил на языке, понятном каждому – языке искусства. Его образы яростно проламывали холст, притягивали и тревожили, даруя зрителю чувство сопричастности.

Мне кажется, я понимаю, чем Художник заслужил этот потрясающий дар. Просто для него не существовало понятия - «чужая беда». И великая сила его со-чувствия оборачивалась подлинным чувством: он сражался вместе с пожарными Чернобыля, захлебывался, уходя на дно с «Адмиралом Нахимовым», горел с пассажирами злополучных поездов 211 и 212, стоял плечом к плечу с непримиримой оппозицией. А потом рассказывал об этом – так правдиво, как может только переживший.

На исходе лета девяносто шестого он написал картину: женщина в ситцевом платье с окаменевшим лицом прижимает к груди русоголового мальчонку. В спину подталкивают автоматами боевики с завязанными лицами. Розовый южный песок перечеркивают угольные тени, и, заслоняя небо, вьется, бьет по глазам изумрудная зелень знамени - «Заложники Буденновска».

Вторая картина сначала показалась мне этюдом к «Заложникам»: точно такая же заплаканная ситцевая женщина, тот же смуглый парень с автоматом и замотанным тряпкой лицом. Только земля черная, а позади не зеленое знамя - горящий домик. И ребенок – темноволосый малыш - почему-то бесстрашно тянет ручонку к автомату.

На оборотной стороне холста было написано: «Семья».

Потом появились «Взорванный дом», «Жертва теракта на Пушкинской», «Захват»...

И «Норд-Ост» он тоже обязательно написал бы. Но на четвертые черные сутки, когда список погибших перестал умещаться на экране телевизора, Художник, столько раз умиравший, взял и умер взаправду.

Врач сказал: «косвенная жертва террористического акта». Но он не знал, что Художник - заслуженный художник России Илья Матвеевич Бройдо был не жертвой, а бойцом. И смерть его – боевая потеря. Анна БРОЙДО

 

 

 

 

 

http://nechtoportal.ru/rossiya/oktyabr-1993-kto-strelyal-v-narod-belyie-pyatna-chernogo-oktyabrya-93-go.html

В октябре краснеют листья клена,

А закаты черные как дым.

В октябре шагают батальоны

По залитым кровью мостовым


Постепенно люди начинают забывать о трагедии, когда был перейден рубеж между законом и беззаконием. У некоторых в головах перепутались события августа 1991 и октября 1993. Не только многие приезжающие в Москву, но и иные москвичи, впервые случайно видя небольшой мемориал, посвященный погибшим, с удивлением говорят: «Надо же! А мы думали, что погибло только три человека!»


Поражает даже не то, что власть намеренно решилась на  демонстративное убийство собственных сограждан, а то, как отреагировало на это большинство россиян (именно россиян, а не русских). Они промолчали. К этому добавилась аполитичность: обманутые Eльциным - Гайдаром люди не хотели рисковать ради Хасбулатова и Руцкого.


Александр Невзоров, чьи «600 секунд» были в те дни единственной отдушиной на телевидении, cнял документальный фильм «Восстание», «водил толпы» на баррикады. Станислав Говорухин  написал о тех днях острую публицистическую книгу и снял не менее жесткий «Час негодяев»? Hо сейчас сплошная тишина, а ведь речь идет о событии, повернувшем российскую историю, о событии, не менее значимом, чем октябрьская революция 1917 –гo…


Сейчас никто, кроме оппозиционной прессы, не напоминает о тех днях. Значит  все эти смерти были напрасны?  Значит правы те, кто промолчал, или  те, кто призывал раздавить «красно-коричневых»?


И еще такой такой маленький штришок:  многие из тех либеральных интеллигентов, кто подписывал письма с призывами к репрессиям, уже предстали перед Высшим судом: Алесь Адамович, Александр Иванов, Дмитрий Лихачев, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Василий Селюнин, Лев Разгон. Именно они писали в «Известиях» в те дни: «Хватит говорить… Пора научиться действовать». Боже мой, какой слог! Ничего не попишешь – образованные люди… Бог прибрал их, прибрал Cтаровойтову, Юшенкова - вне очереди.


Bот документальные кадры Mосквы тех дней, на которых пенсионеры с портретикoм Eльцина в руках, почем зря костерят «проклятых депутатов»… Где вы теперь, те, кто за денежную подачку выходил на улицы поддерживать «всенародно избранного»?


В завершение в очередную годовщину кровавого октября 93-го года мы достанем эти книги и газеты:




4 октября 1993 года. Москва. Дом советов.




«Рано утром, примерно в 7 утра, нас по тревоге подняли. Мы поднялись и вышли из бункера, что под спорткомплексом Дома Советов. Уже велась стрельба по баррикадам и подходящим к ним людям. Стреляли и по выбегающим из бункера. Пули свистели на уровне головы и пояса… Потихоньку стали отходить к стадиону… через дырку в сетке ограждения… Когда перебрался на территорию стадиона, вижу солдат человек 10… Далее вижу мужчину, пришедшего с солдатами чтобы выносить раненых. Он вытряхивает мозги из кепки, говорит, что снял ее с убитого лейтенанта, мол на память оставлю» (Львов Е.А., рабочий // Площадь свободной России…).

«Когда «бэтээры» проезжали первую баррикаду, что была еще впереди Горбатого моста, кто-то бросил в них бутылку с зажигательной смесью. Не попал. Следующий «бэтээр» этого человека просто раздавил. В короткие минуты перемирия я из окна третьего этажа Дома Советов хорошо видел погибшего: проткнутая костями зеленая куртка, выдавленный на асфальт из рукавов и штанин кровавый фарш… После этого я уже ничему не удивлялся. (Шептулин Н., работник музея // «Мы и время» № 48 (87). 1 ноября 1993, спецвыпуск)




«Чтобы разрядить обстановку, как-то успокоить людей, среди которых были женщины и дети, я поднялся на первый этаж узнать, что там происходит. Там шел настоящий бой. Девушка, которая перевязывала наших раненых, погибла. Первое ранение было в живот, но она осталась жива, в этом состоянии пыталась доползти до двери, но вторая пуля попала ей в голову. Так она и осталась лежать в белом медицинском халате, залитом кровью» (Коржиков С. Переворот // Кровавый октябрь…).




«…На первый этаж, на улицу, на лестницу, к набережной Москвы-реки. Часы на фасаде стоят. Показывают, как я помню, 10 ч. 03 м – последнюю минуту Советской власти. Нас на лестнице все больше и больше. Поворачиваюсь лицом к дому и становлюсь на колени…» (Рабочий С.З. // Площадь свободной России…).




«А в это время в Москве продолжали работать магазины и кафе, люди пили коньяк и кофе, ели мороженое… В их жизни, казалось, ничего не изменилось, как будто не было танков на улицах Москвы, расстрела Дома Советов, сотен трупов и огромных пятен крови» (Ковалев Е. «Мы обязаны рассказать правду» // «Северный рабочий» 11 ноября 1993 года).




«В чем трудность установления количества погибших? Если можно как-то выявить количество погибших москвичей – родственники их разыскивают, пытаются опознать, то сказать, сколько погибло иногородних, просто невозможно: многие приехали на защиту парламента негласно. Убежден, что подлинная цифра не станет известна никогда» (Бабурин С. // Площадь свободной России…). 

 
Александр Репников – 2005, http://nechtoportal.ru/rossiya/oktyabr-1993-kto-strelyal-v-narod-belyie-pyatna-chernogo-oktyabrya-93-go.html


http://nechtoportal.ru/rossiya/vspominaya-oktyabr-1993-goda.html