Лихолетие 90-х

Интервью Дэвидa Манделя с Петром Петровичем Сиудой Июль 1988 г. Новочеркасск
 

 

 

Д.М. Вы не знали вашего отца, но тем не менее его роль в революции и его последующая судьба имели большое влияние на весь ход вашей жизни и на развитие вашего мировоззрения. То же наверно можно сказать и о влиянии вашей матери. Поэтому я хотел бы начать с истории ваших родителей.





П.П. На самом деле, история моей семьи переплетается с историей страны. И на нашей семье можно проследить историю страны за многие десятилетия. Мой отец родился в крестьянской семье в Белоруссии - сегодня это Брестская область недалеко от границы с Польшей. Кончил церковно-приходскую школу, четыре класса. Прочили его в духовную семинарию, но его отец не дал пойти, потому что работники нужны были. Отец был русским, мать - полькой по происхождению, но в том местечке, где они жили, были русская, польская, еврейская и белорусская общины. Шел тогда процесс обезземеливания, и крестьянство мигрировало. С ростом семей люди уезжали на заработки. И вот в 1898 году, когда отцу было двадцать два года, он уехал на юг России, в Новороссийск, Краснодарский край.





Новороссийск сегодня - это курортный город. А тогда отец работал там на цементном заводе. Но пробыл там недолго. Здесь сказалось, вероятно, чувство справедливости, воспитанное в нем матерью. Тогда было очень много безработных, сокращений, увольнений. Отец вступился за рабочих, чтобы их не увольняли, поругался с начальством, и его выгнали с работы. Он переехал в грозный, там произошло то же самое, и он переехал в Батуми. И вот в Батуми в 1902 году он вступил в социал-демократическое революционное движение, участвовал в забастовке, манифестации 1902 года, которая вошла в историю.





Когда в Батуми стали организовываться кружки, он вступил один из первых и был выбран казначеем. А что такое казначей в то время? Это не казначей легальной партии, где взносы принимают. Это хранитель системы поступления средств в подпольную организацию. Вольно или невольно, он знает откуда поступают эти средства. То есть быть казначеем - значит обладать безусловным доверием товарищей. В то же время он занимался и революционной деятельностью, организовывал выступления рабочих. В 1903 году он вступил в партию. И в этом же году его арестовали в Батуми.





В своих воспоминаниях отец пишет о забастовке в тюрьме. Когда его вели по коридору, Костя Колонтаров. который кстати был близким другом Сталина, сидел в камере, отец обратился к нему с вопросами. Но разговаривать о революционном движении было запрещено, и один охранник ударил его эфесом сабли по голове. Отец, окровавленный, упал. Политзаключенные увидели и объявили голодовку. Она закончилась победой заключенных, улучшения питания, режима содержания.





Д.М. Эти, воспоминания, как-то зафиксированы? Где они хранятся?





П.П. Они хранятся в архиве компартии Азербайджана. Отец их написал в тридцать шестом и в начале тридцать девятого года. Мне, наконец, дали их ксерокопию в 1985 году в результате шестилетней борьбы с партийными чиновниками. Они были найдены в Институте истории партии Грузии. Но когда я их запросил, то мне отказали, и чтобы совсем от меня отделаться, переслали архивы в Азербайджан. Я написал письмо туда и тоже получил отказ. Когда я начал давить на них, то они отправили эти материалы в ростовский областной партийный архив, на их усмотрение. И там сочли за благо снять ксерокопии этих воспоминаний и предоставить мне.





Д.М. Вы рассказывали о забастовке в тюрьме.





П.П. Вскоре после победы заключенных отца выслали под гласный надзор полиции в Ростов-на-Дону. Там он с помощью подпольщиков подделал документы и скрылся. Он продолжал заниматься революционной деятельностью и в 1904 году накануне потемкинского восстания был в Севастополе. Здесь его с товарищем арестовали по подозрению в шпионаже в пользу Японии, но ему удалось скрыться. Он проехал ряд городов, был и у себя на родине, проводил там митинги, в Петербурге, в Москве, в Саратове и приехал снова в Грозный. К тому времени царской охранкой там был разгромлен подпольный комитет РСДРП. Отец его восстановил и возглавил революционное движение в период первой русской революции в Грозном.





Он пользовался большим авторитетом среди рабочих. Характерен один эпизод. Рабочие двух пивзаводов объявили забастовку, бросили работу и разошлись по домам. Проходит время, и хозяева ловят рабочих на улице и спрашивают: "Какие у вас требования? Вступайте с нами в переговоры." А рабочие отвечают: "Там есть слесарь на заводе, вот с ним и ведите переговоры." Сами рабочие не сконтактировались ни с комитетом, ни с Сиудой, а просто забастовали. Они были убеждены, что комитет лучше их знает их интересы и сможет выдвигать требования перед заводчиками.





Тогдашняя ситуация отличается от нынешней не только тем, что тогда, во время революции 1905г., существовала гораздо более полная свобода, чем теперь, но и тем, что существовала революционно-социальная сила, способная взять на себя защиту интересов рабочих. Есть один интересный эпизод - разгром железнодорожного стачечного комитета. Когда в Грозном выездная судебная комиссия судила этот комитет (где-то около семнадцати человек) на площади собралось много тысяч рабочих. Они дежурили около здания суда, соблюдая порядок, тишину, спокойствие. И суд вынужден был оправдать всех членов стачкома, так как власти опасались эксцессов. Когда рабочие провожали на поезд адвокатов из Петербурга, то адвокаты признались: "Не мы добились освобождения, а вы, своей сплоченностью, своим единством."





С упадком революционной волны к концу 1906-го года отца арестовали-, и несколько месяцев он был в тюрьме . Но под давлением рабочих его не могли приговорить к заключению, а просто выслали за пределы области. Он поехал в Баку, потом в Краматорск, где работал на машиностроительном заводе. Это было в начале 1907 года. В Краматорске революционное движение уже было разгромлено, и отец восстановил комитет РСДРП, вскоре по доносам его вновь арестовали. Но жандармы освободили его в надежде выследить.





Отец, имея за плечами уже большой опыт, сумел скрыться. Он вернулся на родину. Там о нем уже шла молва, что он против царя, и все остальное. Отец его встретил враждебно, но мать очень беспокоилась за своего младшего сына. На родине он организовал несколько сот человек крестьян, митинги проводил, а через некоторое время уехал опять в Баку. Там он вскоре получил от матери письмо: "Тебя разыскивают, ты никому из своих не пиши, кроме дядьки Андрея. Мы через него". Это довольно-таки обрисовывает сложность семейных взаимоотношений: приходилось не только с царизмом бороться, но и семье своей противостоять.





Это тот же обывательский страх, который наблюдается и сейчас. Снова оказавшись в Баку, отец возглавил революционное движение в Биби-Эйбатском районе, нынешнем районе Двадцати шести бакинских комиссаров. В Баку всегда было напряженно, даже в тяжкие годы реакции. Этот город являлся школой революционных кадров - там же были Красин, Калинин, Ворошилов, Шаумян, Джапаридзе, Сталин тоже. Все они прошли бакинскую школу. И здесь с девятьсот седьмого по восемнадцатый год, то есть одиннадцать лет, мой отец возглавлял революционное движение в одном из районов города. Февральскую революцию он встретил председателем промыслового комитета Биби-Эйбатского района. На выборах в Бакинский совет он проходил под номером двадцать первым по списку номер пять, т.е. по списку большевистской партии. А там были Шаумян, Джапаридзе, всего более шестидесяти человек. Это говорит об уровне авторитета отца в то время.





После Октябрьской революции, когда специалисты стали саботировать работу нефтепромыслов, ему пришлось заняться организацией работы на нефтепромыслах. В результате добыча нефти возросла, даже по сравнению с дореволюционным уровнем. Но нельзя сказать, что это заслуга Сиуды или даже большевиков. Здесь надо говорить о громадном уровне сознательности и знания дела рабочих разных национальностей, которые работали не под давлением чиновников, потом наступил голод. Перед началом войны к отцу приехала его мать. Кроме того, на его содержании находилась жена и четверо детей. И большевики настояли на том, чтобы он отправил семью в более сытные районы. Ему дали поручение проанализировать положение на Северном Кавказе и наладить связь Баку с центральной властью. Но, приехав о семьей в Краснодарский край, на Кубань, он увидел , что там уже вовсю поднимает голову контрреволюция. Он вернулся в Баку, доложил обстановку Джапаридзе. В мае месяце восемнадцатого года бакинская коммуна командировала большой отряд большевиков с богатым опытом на Северный Кавказ, а также через Астрахань для восстановления Советской власти в этих районах. Это не в малой степени ослабило бакинскую коммуну и в какой-то мере предопределило ее судьбу.





Сиуда был направлен на Кубань. Он приехал уже в разгар контрреволюционных выступлений и гражданской войны и сразу же приступил к работе. Когда наши уже отступали с Северного Кавказа, было решено Сиуду и еще двоих товарищей оставить в Ставрополье для подпольной работы. Отец очень скоро обнаружил за собой слежку. Его арестовывали два раза, но он сумел выкрутиться. Когда ему угрожал третий арест, он скрылся из Ставрополя и приехал в Майкоп. Там у него не было связей, он сам организовал свои группы подпольщиков. Тут тоже его арестовали, несколько раз пытались расстрелять. Но он выдавал себя за поляка, и это во многом его спасало - что он будто бы иностранец.





В двадцатом году, когда белая армия, уже разложившаяся, не могла сопротивляться и вышла из города, в Майкоп, занятый красно-зелеными, вошла конная армия Буденного. Сиуда вышел встречать буденновскую конницу на окраину города. Один кавалерист подтянутый, небольшого роста, подскакал к нему и спрашивает, как проехать. Отец показал рукой, не обратив на него внимания. А тот начал заводить разговор и говорит потом: "Слушай, ты меня, Петро, не узнаешь? Это я, Володя". И тогда отец узнал Ворошилова, с которым он был знаком по подпольной работе в Баку еще до десятого года. На следующей день Ворошилов попросил отца провести митинг по поводу похорон трех тысяч расстреляных и повешенных генералом Пржевальским. Отец описывает эти похороны в воспоминаниях, как было страшно и противно. Позднее он был назначен зампредседателя революционно -военного комитета Майкопа.





В то время остро стоял вопрос о восстановлении майкопских нефтепромыслов. Сиуда был назначен военно-политическим комиссаром майкопских нефтепромыслов с поручением их национализировать и восстановить. Положение было очень трудным. Там не было никакой организации, ни партийной, ни профсоюзной. По триста, триста пятьдесят человек ходили банды бело-зеленых. Не было никакой материальной помощи, никаких субсидий, использовали все старое. И в такой обстановке удалось не только восстановить, но и увеличить добычу нефти по сравнению с предвоенным уровнем. Первого мая 1923-го года майкопские нефтепромыслы были награждены орденом Трудового Красного Знамени, и отец был представлен к ордену и награжден почетным оружием.





Отец с оптимизмом описывает этот период. Но читая его воспоминания, я чувствовал, что разложение строительства социализма началось уже с этого периода, когда в партию влезла всякая шваль. Он пишет, как однажды, при столкновении с этими элементами, ему кто-то сказал: "Сиуда, ты стар, ты свое уже прошел". Ом сам говорил, что борьба с врагом открытым, внешним, легче, чем со внутренним. Отец верил в дело революции, но при всем этом меня в его воспоминаниях угнетал пессимизм. Чувствовалось, что к концу двадцатых годов он был уже политически надломлен и работал больше по инерции. Но принципиальность оставалась. И вот в декабре тридцать седьмого года его исключили из партии "за прямую поддержку и защиту врага народа Королёва". В то время многие предавали. Ворошилов предал многих своих товарищей, Калинин стерпел даже арест жены. А большевик Сиуда остался верен своему товарищу по партии и жестко встал на его защиту. Это послужило началом трагедии.





Двадцать девятого декабря тридцать седьмого года его арестовали. В этот день мне исполнилось двадцать два дня. Было конфисковано очень много материалов, бумаг. Перечень мне потом дали. После пятидесятого года мать встречалась с одним из сокамерников отца, который рассказал, как отец сидел, что было. Когда вели на допрос, он шел своими ногами, а с допроса приволакивали без сознания, окровавленного. Он просидел чуть больше года. Седьмого января 1937-го он умер в тюрьме от пыток.





Мать стала работать заведующей детским садом Донского речного пароходства. Во время войны она жила в Ростове. Немцы два раза оккупировали Ростов. Во время второй оккупации родные детей попросили ее организовать детсад. Она обратилась к командованию, и это ей разрешили. Вероятно, здесь сыграло роль то, что она сама донская казачка, дочь станичного атамана. А что значило открыть детсад во время оккупации? Это, безусловно, максимально содействовало спасению детей. И когда наши освободили Ростов, ее вызвали в НКВД и поблагодарили за это. Это было где-то весной 1943-го года, когда освободили Ростов. А в августе ее уже арестовали. Дело а том, что в этом детсаде проворовалась завхоз. Мать ее несколько раз предупреждала, а потом уволила. А по доносу завхоза, которая обвиняла ее в антисоветской агитации, мать арестовали. Антисоветская агитация заключалась в том, что при открытии детсада мать якобы отслужила молебен.





Ее приговорили к семи годам, что по тому времени был малый срок. А нам назначили опекуна, врача. Мы получали пенсию отца, пайки, семья обеспечивалась. В куда худших условиях сберегались семьи, мо старший брат, поддавшись воздействию опекунши, через несколько месяцев сдал нас, двоих братьев, меня и Володю, в детприемник. И еще в течение трех лет после этого он продолжал получать пенсию и пайки на всех троих братьев, т.е. предал нас, братьев. Но для меня страшнее всего, что он разрушил семейный очаг, предал саму семью, память отца, память матери. Помню, когда милиционерша несла меня на руках в детприемник, я устроил истерику, визжал, Орал, вцепился ей ^ волосы. Все: "Домой, домой, домой!" Это было потрясение для меня, тяжелейший удар. Я захлебывался, заикался. В детприемнике несколько дней я находился под наблюдением врача. Потом нас отправили в дошкольный детдом.





Если первые шесть лет жизни я помню, как светлое, радужное время, как семейное счастье, то период в детдомах - это серость. После мать мне говорила по поводу старшего брата: "Я понимаю, что ты многое ему не можешь простить. Может быть, я знаю лучше тебя, каков он есть. Но я тебя прошу, пока я жива, не враждуй с ним. Умру, тогда уже ваше дело."





Д.М. А что вам в детдоме сказали о матери? Куда она ушла?





П.П. Ничего не сказали. Вообще в детдомах избегали говорить, у кого где родители. Но в общем нас приучали в детдоме к одному: "Родина - мать, отец - Сталин". На этом строилось наше мировоззрение. -И мы, детдомовцы, даже соревновались между собой: "За один час жизни Сталина я бы отдал пять лет своей жизни!" Другой был щедрее: "Я бы десять лот". После мать рассказывала нам, что она писала нам письма. Это я уже не помню. Но вскоре она получила письмо от директора детдома с просьбой прекратить переписку, потому что каждое письмо тяжело действует на детей, особенно на меня, А что значит для находящейся в заключении матери потерять связь со своими сыновьями? Но она ради нас была вынуждена пойти на это и потерялась.





Потом брата, который старше меня на пять лет, отправили в школьный детдом, А мы жили, кажется, в сельской местности, на Дону. Очень тяжелое было время, страшно голодное. Прокормить нас не было возможности. Но пытались как-то поддерживать. Каждую весну выводили на подножный корм, показывали, какая трава съедобная, дикий лук, чеснок. Мы почки ели, воробьев ловили, ежей, лишь бы жить. Однажды я уже нарвал целую кучу дикого чеснока, и вдруг из-за кустов появляется брат. Оказывается, он сбежал из детдома, и зная, где я, пришел за мной. У него тоже братские чувства были глубоко развиты. Я увидел его. Ну, я же пацаненок, не понимал, и крикнул: А, Володя!" И бегом за этим чесноком, зная, что он голоден. Здесь меня воспитательницы остановили, и брат убежал. А я, как только появилась возможность, вырвался из-под надзора и побежал за ним. Конечно, я его не догнал. Дошел до какой-то глубокой балки. Она была густо заросшая травой и забита ранеными, безоружными. Они, конечно, накормили меня. И за много, много времени, я нормальной пищи наелся. Вдруг налетели немецкие самолеты и стали бомбить безоружных. Началась кошмарная паника, крик. Последнее, что я запомнил - это то, что на меня упал какой-то солдат.





Как я потом попал в Ростов - не помню. Там меня опять милиция взяла и во второй раз в детдом отправила. Мне было тогда семь лет. В детдоме всем жилось трудно, но младшим было, конечно, хуже, потому что еду старшие отнимали. Но мне повезло. Недалеко от детдома был противотанковый ров, полный воды. Детдомовцы заманили меня туда и спрашивают: "Ты воспитателям говоришь?". Я: "Говорю!" Они меня за руки, за ноги - бух! в этот ров. А там в воде я: "Тону!" Вода стояла у меня выше груди. Они меня вытаскивают. Сопли текут, слезы, а я ору: "Скажу воспитателям!" Они меня опять в ров, и так несколько раз. Потом колхозники отбили. У меня было такое упрямство,- настойчивость. Я так и не сказал. После этого лидер активистов стал мне покровительствовать. И ни пайки, ничего у меня не отнимали. Он даже в шахматы научил меня играть. Потом этого активиста застрелил лесник. Ребята здоровые были, росли, есть хотелось, и они залезли к нему в кладовую, наворовали кукурузы. В следующий раз лесник подстерег их и в упор застрелил его. Мы, детдомовцы, конечно, отомстили тому леснику.





Вообще у нас была вражда между детдомовцами и домашними, как мы их называли. Мы стенка на стенку ходили. В этих баталиях нас выручала наша сплоченность. Всего я побывал в трех детдомах, потому что все время убегал. А вот в третьем детдоме меня нашла мать, в пятидесятом году. В это время средний брат, который тогда сбежал из детдома, устроился на военный завод. Но там был мастер - самодур, он отнимал зарплату у пацанов, и брат ушел с завода. Боясь, что его найдут, будут преследовать, он изменил фамилию. Он взял девичью фамилию матери, Лукьянченко, и поступил в фабрично-заводские училище возле дома, где мы раньше жили. Там он учился в ожидании матери - его тянуло к семье. И вот после освобождения мать приехала туда, и соседи сказали, что Володя рядом, кончает ФЗУ. Она уже знала, где я, и взяла меня первого из детдома. Она устроилась разнорабочей на стройке в Горняцке. Денег было мало. Это в пятидесятом году, зечка освободилась, т. е. как холерная, как прокаженная, как в Индии неприкасаемые. И в школе то же самое по отношению ко мне, "сыну политической", Я помню такое унижение, когда в классе собирали по пять копеек на мыло для нас. После этого я просто перестал ходить в школу. Вокруг семьи была создана микроатмосфера отчужденности.





Мать работала на стройке, строили обогатительно-коксовую фабрику. Тогда не было кранов. Она носила кирпичи, по восемь, девять штук в стопке. От голода, от бессилия, она падала с кирпичами, теряя сознание, и у нее из носа и из ушей шла кровь. До такого истощения она доходила и семью содержала впроголодь ради того, чтобы собрать хоть немножко денег и ехать в Москву. Она к Ворошилову пробивалась, хлопотала за старшего сына. В 1947-ом году он получил двадцать лет за вооруженный групповой грабеж в Новочеркасске. Помню, однажды она меня спросила: "Есть возможность рублей за пятьсот купить швейную машинку. Если мы купим машинку, то нам придется сильно голодать, но когда я начну шить, будет легче, я смогу больше зарабатывать". Я, конечно , дал согласие. Она была очень высокого класса модисткой. Эту специальность она приобрела вместе с образованием в гимназии. И мать, как только собирала какую-то сумму, ехала в Москву.





Пробилась она к Ворошилову, где-то в пятьдесят третьем году. Она назвала фамилию. И по телеграмме Ворошилова освободили старшего брата. Он не отсидел и шести лет. Он устроился там и проработал два года. Потом, в пятьдесят пятом году, приехал домой вольнонаемным, без копейки. Рассказывал о лагере страшное. От воли охранника зависело - жить зеку или погибнуть. Это на Колыме. Мать, сама отсидевшая, знала положение, и поэтому делала все для того, чтобы освободить старшего сына.





Д.М. Какого происхождения была ваша мать?





П.П. Она была из кубанских казаков. Отец ее был станичным атаманом. Это похоже на председателя сельсовета, если перевести на нынешние категории. Конечно, они не относились к категории бедных. Мать закончила женскую гимназию, была образованная, очень эрудированная. После училась на педогогических курсах. В культурном уровне, конечно, мать превосходила моего отца. У него было самообразование, он был развит именно твердым большевиком. Между прочим, во время гражданской войны мать была медсестрой у белых. И первая любовь ее был белый офицер, который потом погиб. Но она была у белых скорее из солидарности с родителями, а на самом деле была именно к простонародью ближе.





Д.М. Отец простил ее, что она была с белыми?





П.П. Они сошлись по любви, именно по любви. У нее были неоднократные предложения, но она очень любила отца. А брат матери, дядя Андрей, когда он узнал, что она вышла за большевика, ее исхлестал кнутом. Он Советскую власть не любил. Сидел четырнадцать лет, тоже по пятьдесят восьмой статье. Но когда он освободился , мать поспешила к нему поддержать брата. У него не было семьи, вообще никого не было, кроме нее.





Личность матери можно увидеть в следующем эпизоде из ее лагерной жизни. Мать сидела в Кемеровской области, в Сибири. Она была экспедитором в лагере, ездила на лошадях за продуктами. Уголовник все равно украдет, но у нее уголовники никогда ничего не воровали, потому что уважали ее, ее даже охрана уважала. И мать узнала, что возчица, которая ездила вместе с ней, была сексоткой, то есть секретным сотрудником, лагерным осведомителем. Однажды зимой, загрузив сани, они возвращались в свой лагерь. Километров за пять до лагеря мать останавливает сани и зовет возчицу, чтобы та сошла с саней. Тогда мать взяла кнут и исхлестала ее. Бросила ее на дороге, сама села в сани и приехала в лагерь. У нее спрашивают; "А где возчица?" Она отвечает: "Возьмите ее там-то". Конечно, она понимала, что за этим могло последовать. Но к тому, что было грязно в ее понимании, она относилась категорично, твердо.





Д.М. Когда вам мать рассказала это?





П.П. После того, как взяла меня из детдома. И про отца рассказала. И не столь ее трагедия меня потрясла, как трагедия отца. В детдоме, без близких, мы были, как отроки, отданные в монастырь, верующие с детских лет в Бога. Только мы веровали в партию, в отечество, в нашу родину. И в нашего вождя Сталина. А мать рассказала страшное. Мы гордились большевиками. И мать рассказала, что отец и был одним их таких старых большевиков, ближайшими друзьями его были Джапаридзе и Фиолетов - двое из двадцати шести бакинских комиссаров. Детдомовщина воспитала во мне веру в Сталина, в нашу социальную справедливость. И мать своей правдой вдребезги разбила эту веру. Сломалась моя вера, сломались мои идолы; "Родина - мать, отец - Сталин". Как святыни они перестали для меня существовать.





Было тяжело еще и потому, что с возвращением матери семьи так и не получилось. Когда мать взяла меня из детдома, я ей очень обрадовался. Но потом я начал ощущать отсутствие заботы со стороны матери. Она под крыло свое взяла младшего сына, но у нее были еще два сына. За второго, среднего, она была спокойна. А судьба старшего ее просто страшила. Для нее это была тяжелая трагедия. И вся душа ее, все помыслы были заняты этим. Я тогда не мог это понять, сейчас могу. Но и она не могла понять, что кроме того, чтобы иметь мать как физическое присутствие, нужно еще иметь мать как душу, как близкого. И я, детдомовец, нуждающийся в материнской ласке и тепле, не мог воспринять эту ее отчужденность.





С возвратом матери я не получил семьи, тепла. Этим обусловлено и то, что и братьев я не приобрел, хотя средний брат был какое-то время мне близок. Я все время убегал из дома. Сколько помню, я не жил более двух - трех месяцев дома. Бродяжничал. Например, батрачил у бывшего кулака, который бежал с Кубани. Он формально где-то работал в Ростовской области, но в основном штукатурил у частников, в сельской местности. Там строительство шло, и он зарабатывал хорошо. И в пятидесятые годы я батрачил у него, в буквальном смысле -не за деньги, а только за еду и за кров, был у него подсобником, делал и носил раствор.





Д.М. Вы только в Ростовской области бродяжничали?





П.П. Нет, я объездил весь Союз. Место мое самое любимое плацкартное было крышей вагона. Там и спалось хорошо, и меньше ревизоры беспокоили. Но я именно бродяжничал. Не воровал. Может быть, я должен быть благодарен детдому. Единственное хорошее, что он воспитал во мне - это отвращение к воровству. В один из этих побегов из дома однажды я добрался до Президиума Верховного Совета в Москве и устроил там скандал, кричал: *0тправьте меня в Суворовское училище. Я хочу учиться! Меня очень привлекало Суворовское училище, Меня взяли за руки, за ноги, отнесли в отделение милиции и лотом в очередной раз отправили к матери. Я характером в мать - иду до конца. Потом, еще не совершеннолетним, я поступил в горнопромышленную школу в Тульской области. И когда мы, пацаны, кончили эту школу, нас направили на шахту. Шахта это была новая, мокрая, о наклонным стволом. Помню, шесть-бис называлась.





Условия жизни были кошмарные. Жили в щитовых домах, зимой укрывались матрацами, в комнате замерзала вода. Мы не могли оттуда уехать, потому что после ПТУ должны были отработать. И еще нас там воспитывали. Приходил воспитатель, лекции читал, газеты приносил. Ну, холодина, кто читал эти газеты? Стопку газет мы бросали то ли на подоконник, то ли на стол. Воспитатель забирает их через день и галочку в отчете ставит.





Однажды сидим мы за столом, все в телогрейках. На столе лежит стопка газет, и воспитатель нам читает всякую пропаганду, блевотину. И я, как бы возражая ему, машинально вожу карандашом по газете, пишу, даже не смотрю на чем. На следующий . день мы сидим на кухне, более или менее отогревались. За окном я вижу милиционера в гражданском. Входит один ПТУшник: "Петре, в гости к тебе." Иду в барак, и там ждет этот милиционер. Я уже забыл, что он мне сказал.





Через день воспитатель приходит за газетами. Они лежали на подоконнике, уже примерзли. Он говорит: "Зачем же ты с газетами небрежно?" Берет газеты и спрашивает: "Кто это сделал?" Я говорю: "Чего там?" Оказалось, что я написал на статье про пребывание Хрущева и Булганина в Бирме, прямо по диагонали, не выходя за пределы статьи, слово "мура". Я ему говорю: "Отдайте мне". Но он: "Да нет, а то вы со своей небрежностью..." И кладет газету к себе в карман. А после этого приходит ко мне тот самый милиционер в гражданском и устраивает в комнате обыск. Сработала эта статейка. И начали они мордовать, агитировать: "Вот здесь и . воруют, и антисоветчина..." В общем, меня вербуют в осведомители. Здесь у меня был порыв, я взорвался: "И отец в тюрьме сгнил, и мать сидела, а вы мне такое!" После этого меня перестали вербовать. Поняли, что напрасно.





Я тогда начал познавать всю сеть осведомительства в СССР. В каждом трудовом коллективе и в каждом учебном коллективе, как в маленьких, так и в больших есть осведомитель КГБ. Это система доносительства. Потом я сумел перевестись в г. Новошахтинск Ростовской области. Все-таки тянуло к семье, к матери. Но к этому времени вернулся из лагеря старший брат, освобожденный по телеграмме Ворошилова, и жить с семьей я уже не мог. Поэтому, когда началась кампания по поднятию целины, я завербовался в Казахстан. Работал на строительстве железобетонного элеватора. Бетонный узел элеватора был, "по существу, сердцем, питающим вес стройку. Мы работали как волы, но и зарабатывали хорошо, больше всех на стройке. Начальник стройки относился к этому о пониманием, а главного инженера возмущали наши заработки.





Когда начальник стройки куда-то отбыл, главный инженер его замещал и первым его действием было - пересмотр расценок. А много зарабатываешь - довести до уровня, и срезали. Бетонный узел моментально стал. Я в этом, конечно, тоже участвовал. Еще несознательно, просто как все ребята. Я, может быть, был самый молодой, но проявил себя в спорах. Помню, я ляпнул такую фразу: "Одному идиоту моча в голову трахнет, а всем остальным после расхлебывать!" Это я сказал главному инженеру. В связи с тем, что я был самый молодой, все, конечно, одобрительно грохнули хохотом, поддержали. А я моментально обрел себе врага в лице главного инженера.





Здесь я опять столкнулся с доносительством. Хотя донос служил основным орудием сталинизма, но все-таки доносительство презиралось в обществе. Мы, молодые, еще не знали толком, что информация о нас бывает известна. Мы недоумевали. Старшие говорили, что среди нас есть доносчик, но мы не знали, кто. Вскоре это выяснилось, У нас не был провозглашен сухой закон, но спиртного на стройку не доставлялось. И вот на 7-ое ноября, на праздник, завезли вино и водку. Денег у всех было много. Стройка была поголовно вся пьяная. Что при этом делала милиция? Подбирали на улице пьяных, забирали ножи, деньги и документы, и вышвыривали из милиции.





Мы там жили в палаточном городке, палатка на шестьдесят человек. Там и взрослые и мы, пацанье. В общем, барак, Ноев ковчег. Все там плыло. Шел я с одним рабочим из палаточного городка, а навстречу нам товарищ, уже протрезвевший. У него все отобрали, и деньги, и документы. Мы пошли втроем в милицию попросить их. В милиции офицер стал читать нам нотацию. А мы де еще пацаны, неопытные, пятимся, пятимся от него, поскорее бы смыться. И не заметили, как мы отошли к стене за дверью. Тут дверь открывается, и входит один недавно демобилизованный член нашей бригады. Не видя нас, он обращаемся к офицеру так фамильярно: "Слушай, я привел здесь бродягу..." Потом он поворачивается - увидел нас. У него глаза на лоб. Он растерялся и начал что-то бормотать. Мы воспользовались этим замешательством и выскочили из милиции. Но он догнал нас: "Ребята, пойдем выпьем", Я не пошел, и товарищ тоже отказался. Мы двое вернулись в палаточный городок и рассказали ситуацию. Палатка забурлила. Но женщины говорят: Мужчины, не трогайте. Отдайте его нам." Примерно в три часа ночи я проснулся от страшного шума. Оказалось, сто осведомитель потихоньку, крадучись, вернулся и лег спать. Но женщины не спали. Они поднялись и измолотили его кочережками и палками так, что он визжал, визжал, а потом уже умолк. Я видел драки мужиков, жестокие драки. И в лагере всякое видел. Но более жестоких, чем женщины в эту ночь, я вряд ли видел, хотя он живой остался.





На следующее утро палатка превратилась в фабрику для подделки документов. Смывали в паспортах штампы и прописки. Подделали все и сбежали со стройки. Я вернулся в Новошахтинск, и здесь уже меня призвали в армию.





Д.М. А вы все это успели сделать до восемнадцати лет?





П.П. Да. И когда в армию призвали, со мной тоже произошло ЧП. К этому времени я уже начинал выпивать, т.е. переодически. Когда я напивался, то становился буйным. И вот я сдал свой костюм в комиссионный магазин. Все равно в армии костюм не нужен. Я хорошо напился и здорово подрался с милиционером, "красным околышком". Если сейчас я к ним нетерпимо отношусь, то тогда это было как красная тряпка для быка. Он мне сапогом разбил бровь, сейчас шрам остался. Удалось мне от него удрать, и в военкомат я пришел весь в крови. Меня повели к врачу и на месяц отложили призыв.





В армии меня направили в Запорожье, на курсы радистов-радиомехаников дальней и средней мощности. Учиться было трудно, так как у меня не было даже оконченных пяти классов. Но я успешно закончил учебу. Служба проходила довольно бурно, и терпеть не мог солдафонство, в том смысле, что подавлялась личность. Например, мы стоим в строю, и я разговариваю с соседом. Идет перекличка, и я машинально не по форме отвечаю, т.е. вместо "есть!" - "а-а". Ночью устроили тревогу, зимой марш - бросок, и еще по грязи. Я отказывался бежать, меня несли. Но солдаты все время меня поддерживали. Когда я попал в госпиталь, солдаты ко мне приходили каждый день. Это была рота наполовину из москвичей и на половину из шахтинцев. И она стала самостоятельной - солдаты не позволяли подавлять в себе личность.





В этот период, 1956г., проводилась кампания по осуждению антипартийной группы: Молотов, Маленков, Булганин, Каганович, Ворошилов, примкнувший Шепилов. И нам предлагали осудить эту антипартийную группу. Созвали митинг с солдатами и офицерами в большом зале воинской части. Я это очень остро воспринял, потому что для меня это была животрепещущая тема -и сталинизм, и преследования в тридцатые годы. Я уже много к тому времени стал переосмысливать. Когда мать освободилась и я узнал правду о трагедии своей семьи, это была трагедия в моем мировоззрении. Да, и еще я знал, что по телеграмме Ворошилова, соратника отца, освободили брата. Тут я увидел очередную кампанию по превращению дела революции в антипартийную группу. Но главное, я понял, что сталинизм еще жив, что так-называемую антипартийную группу разоблачают опять-таки по сталинским методам. И я сказал об этом на митинге: "Какое мы имеем моральное право выступать в роли судей? Мы слышим только голоса обвинителей, а голоса обвиняемых не слышим, а каждый человек имеет право на защиту."





Подавляющая масса собравшихся вообще не приняла участия в голосовании. Голосовали единицы, офицеры и старшины, сидящие в первых рядах, и конечно, голосовали "за". "Против" я один, против именно осуждения. После этого митинга меня стали таскать в особый отдел и в политотдел, т.е. кнут и пряник, кнут и пряник. Особый отдел доводил до слез запугиванием, а в политотделе - мягко, в лайковых перчатках, всякими посулами. Требовали одного: чтобы я подписал резолюцию митинга за осуждение. Психологически было очень тяжело, но я так и не подписал.





Вот с того уже момента, хотя и до этого я участвовал в забастовке на целине, сформировалась активная позиция неприятия сталинизма. Я понял, что не только очередной лидер плох, но что дело в самой партии, которая не имеет ничего общего ни с большевизмом-ленинизмом, ни с идеалами революции. Сейчас вот ученые пытаются объяснить: был ли вариант. Да, нужно выявить основные причины перерождения революции в контрреволюцию. И тогда выяснится: был вариант! Да конечно, красные перья и лоскуты в виде идеологии оставили на облике режима. Это идеология Октября, большевизма, т.е. чаяния всех трудящихся. Но суть этого режима, его действительность - сталинизм, полностью отражающий интересы партийно-государственного чиновничества.





Как только закончились курсы - сдали последний экзамен в десять часов, и уже в двенадцать: "Сиуда, в штаб дивизии!" Мне вручают пакет, литер, билет и направляют служить в Крым. Ребята все завидуют. Проводили меня целой компанией. Меня на генеральской машине отвез один наш шахтинец, который служил шофером. Ребята доставили вино, и вообще отлично проводили. Приезжаю я в воинскую часть в Крыму - а это аэродромостроителный батальон. Через какое-то время лейтенантик подходит и спрашивает наедине: "А тебя за что сюда?" Я говорю: "Это что, штрафбат?" "Да нет, но все-таки?" Я говорю: "Ну, если все-таки, там документы пришли, осведомляйтесь." Не стал ничего рассказывать.





Там я служил на батальонном коммутаторе, вначале нес и охранную службу. Но когда батальон выезжал на строительство запасных аэродромов, меня никогда не брали с собой, т.е. уже не доверяли. Я уже проявился как инакомыслящий. Там был еще баптист, который отказывался носить оружие. Над ним издевались - на него насильно навешивали оружие. Всегда в стаде находятся мерзавцы, и в том числе среди солдат, которые насильно навешивали на него автомат. Когда я это увидел один раз я возмутился и резко высказался. Офицер там был. После этого прекратили это.





Я все же стал добиваться, чтобы мне разрешили учиться. Из-за бродяжничества все как-то не удавалось, а теперь меня тянуло к учебе. И вот однажды приезжают из штаба армии офицеры, полковники, подполковники. Вызывают сначала меня, потом баптиста. Именно в одной категории мы ходили. Они меня спрашивают: какие пожелания? Я отвечаю, что хочу учиться. "Хорошо, рассмотрим." Через некоторое время меня вызывает замкомандира части и спрашивает: Как мы вам разрешим учиться, если теперь и комсомольцам не разрешают. А вы даже не комсомолец." Мне пришлось- вступить' в сделку. "Хорошо,- говорю,- я вступлю в комсомол, а вы мне разрешите учиться."





Я месяца полтора пропустил, но пошел сразу в седьмой класс, пропустив шестой. Вот почему я не одного иностранного языка не знаю. Как-то получилось, что сдал экзамен по немецкому, но я совершенно не знаю этого языка. Но школу я окончил. Теперь стало передо мной другое - я стал настаивать, чтобы мне разрешили поступить в техникум. В этом отношении я был наглым. Мне отвечают: "Нет, вот демобилизуешься..." Я говорю: "Ну, тогда к чертовой бабушке ваш комсомол." И чтобы я не уходил из комсомола, мне разрешили. И я поступил заочно в новочеркасский электромеханический техникум.





Поступил в техникум и здесь я уже опять обнаглел: боясь пропустить хоть один день учебы, я обратился с письмом к начальнику политуправления с просьбой о демобилизации. И в самом деле, я отслужил три года, день в день. За мое отсутствие семья переехала из Новошахтинска в Новочеркасск. Там жила моя семья вместе с отцом в начале тридцатых годов. Я приехал домой, но опять семья не семья. И я уехал в Среднюю



Азию к товарищам по армии, моим близким друзьям. Там кореец был один и один полу-узбек, полу-русский. Потом я завербовался в Якутию. Кончил я там курсы старшин судоводителей. Это значит водить катера, речные суда по Лене. Но в феврале мы вернулись из Якутска, и нас направили в тайгу рубить лес и снимать почвенные карты. Это адский труд, тяжелые условия, жили в палатках, мороз в пятьдесят градусов.





Хорошо помню день 12-го апреля 1961 года. В десяти километрах от нас был слюдяной рудник. Мы с товарищем отправились туда на почту и слышим по радио: "В космос поднялся человек." В самом деле это произвело потрясающее впечатление, тем более, что информации было мало.





У меня было желание куда-нибудь омыться. Мы завербованные были, а вербовка - это по существу самопродажа. Это самая мерзкая, самая унизительная категория наемного труда, который в Советском Союзе еще существует. Ты заключаешь договор с Оргнабором на определенное время. Но не знаешь, какие там на самом деле условия. Тебя могут обмануть. Получаешь подъемные, рублей шестьсот, семьсот. Часть здесь и часть дают на месте. Приезжаешь, и условия совсем другие, чем те, которые тебе описали. Но уехать не можешь, так как у тебя нет возможности вернуть эти деньги, чтобы расторгнуть договор. Оказалось, ты по существу продал себя в рабство на определенное время. Я уже имел опыт и я оттуда смылся. И не я один.