Лихолетие 90-х

Рабочая демократия   http://www.revkom.com/index.htm?/naukaikultura/siuda.htm

 

Интервью с Петром Петровичем Сиудой Июль 1988 г. Новочеркасск.



П.П. Сиуда - рабочий-революционер, активный участник событий в Новочеркасске в 1962 года и автор воспоминаний об этих событиях. В 1990 году он был убит при невыясненных обстоятельствах.

(prodolzenie)


Приехал в Новочеркасск, перешел на заочное отделение техникума. И поступил на НЭВЗ, в сборочный цех по наладке пневматики электровозов. Это у меня быстро осваивалось, и я работал хорошо. Я женился тогда в первый раз. Правда, глупо -за один день знакомства. Не было направленности. Перешли мы на квартиру в частном секторе. Квартплата была очень высокая - платили тридцать рублей при моем заработке примерно в сто двадцать. Тем более, что жена как раз в положении была. И вот первого июня, когда началась забастовка, был первый день моего ученического отпуска, т.е. я должен был сдавать экзамены за год учебы, за первый курс техникума. И вот утром приходит хозяйка: "Петро, там вон ревет завод вовсю. Что-то случилось."


Д.М. Может быть, здесь расскажете немного о самом Новочеркаске, что предшествовало этим событиям, какие были предпосылки для них. Например, в вашем очерке получается все-таки, что у рабочих было какое-то классовое самосознание. Они, кажется, гордились тем, что были рабочие, с портретом Ленина и с красными знаменами пошли в город, пели революционные песни, призывали к солидарности на других заводах, пытались связаться с другими городами. Откуда все это? Были у них какие-то традиции?


П.П. Нет, как таковых пролетарских традиций здесь не было. До революции промышленности здесь не было. Промышленный район - это уже при советской власти, в тридцать втором году основан электровозостроительный завод, где-то в тридцать пятом году выпустили первый паровоз. После войны ужа построен Химзавод, Нефтемаш. То есть все заводы построены в годы сталинских пятилеток.


Д.М. Когда произошли эти события, жители города в основном были коренными или пришлыми?


П.П. Город был раньше столицей Донского казачества, хотя еще до революции утратил это значение. Из тех казаков, которые тут жили раньше, наверное, немногие остались. Но с тех пор, как началось строительство заводов, население города возросло а несколько раз, и в основном именно за счет приезжих из других областей. Но они, хоть и не местные, но к тому времени были уже довольно коренными жителями. У большинства осужденных, например, были семьи, дети.


От дореволюционных времен здесь остался политехнический институт, потом уже возник инженерномелиоративный институт, много техникумов. Исторически так сложилось, что сначала это была столица - административный город, а потом он превратился в студенческий город, город вузов. С этим связано и снабжение города продуктами питания - категория студенческая. Студентам, мол, можно победнее. И когда город уже вырос в промышленный, появились десятки заводов и такой завод как НЭВЗ, среди электровозостроительных заводов - крупнейший в мире, там тысяч двенадцать рабочих было - снабжение осталось студенческое.


Снабжение было отвратительное. Недаром я написал, что питание в следственном изоляторе КГБ было лучше, чем на воле. Конечно, там же не тюрьма, приносили пищу из их столовой. А в Новочеркасске рабочие жили в основном за счет рынка. К тому же, если до этого были коровы, какое-то подворное хозяйство, то в результате политики Хрущева этого уже не стало. А если учитывать, что в магазинах ничего не было, за продуктами ездили в Ростов, в Шахты, то к шестьдесят второму коду положение с продуктами питания было очень тяжелым. После событий категория снабжения возросла. Рассказали потом, как одна старуха сказала: "Дай Бог здоровья всем, кто пострадал, у нас сейчас все появилось в магазинах". Хотя сейчас снабжение очень плохое, но город снабжается по категории не хуже других городов.


Остро стояла и жилищная проблема. Жилучасток довоенного времени, с рабочим городом это бараки еще времен, наверное, возникновения электровозостроительного завода. К шестьдесят второму году было построено всего несколько домов. Проблема была очень запущена. Приходилось снимать в частном секторе и платить от двадцати пяти до пятидесяти рублей. Сразу после событий строительства было ускорено. Сейчас, например, в частном секторе мало снимают квартиры. Правда, чувствуете, как здесь жить? Зимой - это морозильник, летом - парилка, дышать нечем. Ну, трущобы.


Д.М. Насколько снижение расценок задело вас лично?


П.П. Лично по мне повышение цен существенно ударило, да и снижение расценок, конечно, тоже. Это было очередное огульное снижение оплаты труда. Это делалось чисто волюнтаристски. Ведь всякие снижения расценок должны

основываться на каких-то доводах, как усовершенствование условий труда, или механизация, автоматизация. Эти мероприятия не проводились. Но был план, и показатели по повышению производительности надо было выполнять. Исходили из чего? Средняя зарплата, скажем, сто двадцать. А вот в том-то цехе зарабатывают сто сорок. Можно двадцать рублей снять. И вот совершенно произвольно накручивают расценки, чтобы эти двадцать снять. И не учитывали социальных условий, что многие были вынуждены снимать квартиры в частном секторе и что приходилось снабжаться на рынке, где цены все время повышались. К тому же, в шестьдесят первом году только что произошла реформа денег, которая сильно ударила по рабочим. Это была одна за другой атаки ущемления интересов рабочих.


Д.М. Как реагировали рабочие?


П.П. Ну, ворчали, но ничего не делали. Ведь не сразу на всем заводе снизили. С пятнадцатого февраля - сборочный цех. С двадцатого числа - другой цех. Последний цех -сталилитейный. А там везде уже попривыкли. Но нельзя забывать и то что сталинизм за многие годы приучил к тому, что за двадцать минут опоздания два года срока дают. Например, моя двоюродная сестра за пять килограмм яблок пять лет получила. Правда, это все при Сталине, но наследие того периода еще сильно действовало на людей, трудящиеся были поставлены на колени. Не было тогда, как и теперь нет, ни одной организации, представляющей интересы рабочих. Поэтому, хотя интересы рабочих были болезненно задеты и все возмущались, никто не собирался выступать.


Д.М. Но ведь тогда шла десталинизация - ХХ-ый съезд партии, и октябре шестьдесят первого года, т.е. немного до новочеркасских событий, XXII-ой съезд, который дал ей новый сильный толчок вперед" Разве это не содействовало раскрепощению сознания у рабочих? Какая была общая атмосфера в стране в связи с десталинизацией?


П.П. Десталинизация была все-таки конъюнктурщиной с целью. Сталин - авторитет. Он умер, и нужно было очередному вождю получить у народа, по выражению Ленина, "вексель доверия", кредит на управление. Каким образом? Развенчали Сталина. Правильно, все это надо. Но развенчали культ личности, оставляя культ партии, как будто партия не была причастна к преступлениям сталинизма и оставалась большевистской партией Ленина. Кому нужен был культ партии? Опять-таки очередным вождям. Сталина уже не было, но был еще сталинизм, отражающий интересы партийно-государственной бюрократии. Вспомним эпизод в армии. Говорят о демократизации, но я только посмел выступить, просто высказать сомнение, свою точку зрения, как я был направлен в стройбат. Была провозглашена демократизация, но сталинизм остался незыблем. Чиновничество позволяло демократизацию до тех пор, пока рабочие не пытались ей воспользоваться, пока практически они не посягнули на суть сталинизма.




Д.М. А рабочие понимали все это?


П.П. Не сразу. Хотя со временем разочарование в провозглашенной десталинизации росло. Но я написал в очерке, что рабочие сначала поверили в истинность этих процессов, в которых видели попытку очеловечить социализм. И накануне событий эта вера в какой-то мере еще существовала.


Д.М. И потом объявили о повышении цен...


П.П. Да, рано утром, первого июня, по радио объявили о повышении цен на мясо, молоко, яйца и мясомолочные продукты.


Д.М. Но сказали, что это временная мера.


П.П. У нас все временное. Недаром говорят: "Нет ничего более постоянного, чем временное". Вот уже двадцать шесть лет цены растут, но не понижаются. Временность становится закономерностью. Рабочие возмущались. Но здесь не было бы, может быть, вообще забастовки, если бы начальство тогда нашло правильный путь. Хотя бы сказали: "Не в нашей власти вопросы установления цен на продукты. Но в нашей власти восстановить расценки. Мы будем теперь обостренно обращать внимание на строительство, снабжение и т.д." Можно было избежать забастовки. Но тут опять своеобразие сталинизма. Не Сталина, а именно сталинизма.


Каждый нижестоящий не ропщет, будь то рабочий перед маленьким начальником, или маленький начальник перед вышестоящим, и так до самого верха. То есть к самостоятельности мышления ни чиновники, ни рабочие не были готовы. Но рабочие, в отличие от чиновников, воспитывались на идеологии революции и воспринимали ее. У них была вера в эти идеалы. И когда они столкнулись с действительностью, то здесь и заработал пролетарский инстинкт, именно рабочий инстинкт. "Ах, еще нас оскорбляют?!" И характерно, что директора не тронули. Движение было чисто стихийным - никакой организующей силы не было. Но рабочие знали, что делать. Часть пошли по общежитием, часть на компрессорный, а другие по цехам. А там уже не надо было агитировать, чтобы поддержали стальцех. У всех накопилось. Бросили клич: "Забастовка!", вся боль выплеснулась. Рабочие были готовы, они моментально бросили работу.


Были, конечно, единицы, особенно из пожилых, переживших страх тридцатых годов, которые не присоединились. Но в основном вся масса вышла. Комитет так и не организовался, но рабочие сами знали из литературы и кино, как делали во время революции. Взяли штакетник, повесили на него красные тряпки и остановили поезд. Написали лозунги: "Нам нужны квартиры, мясо, масло". А когда поезд остановился, на борту написали -ну, это юмор, конечно - "Хрущева на мясо! И сколько бы усилий не предпринимали власти, рабочие поезд не пропустили и движение не открыли.


Пытались также сконтактироваться с другими городами, но все дороги из Новочеркасска были перекрыты кордонами военных и милиции. Уже днем город был блокирован. Например, уехала делегация в Шахты, но ее остановили и завернули назад.


Д.М. Значит, сразу поняли, что надо найти поддержку?


П.П. Да, и в первую очередь, конечно, с стороны остальных новочеркассцев. И смотрите, какое единство! Как только рабочие других предприятий узнали, что происходит у нас, они хотели присоединиться. Вот почему власти испугались. Они боялись возможности массовости. Микоян говорил, что о возникновении новочеркасских событий правительство узнало через двадцать минут после того, как было остановлено движение на железной дороге. Они поняли, что новочеркассцев могут поддержать другие массы... Вот здесь возникает главная опасность для чиновничества, для сталинизма.


И сразу реакция сработала. Это ж Ленин говорил, что люди делятся на управляемых и на специалистов по управлению и что специалисты по управлению присваивают себе привилегии. Для защиты их они создают органы насилия, армию, которая запирается на годы в казармы и обучается стрелять в народ. Как только рабочие начали посягать не привилегии чиновничества, отрицать безусловно его диктатуру, то оно перетрусило и бросило на рабочих силы, созданные для защиты своих привилегий - не для защиты социализма, интересов народа, а для защиты собственных привилегий против народа. Понимание этого помогает мне увидеть, что сейчас идет стремление к псевдодемократии, а демократии нет, кроме возможности поболтать. Дают возможность поболтать, да еще и дворцы предоставляют: "Потрепитесь, поболтайте, поубивайтесь!" Маленький клапан открыли. А вот посмей только создать силы, которые представляли бы интересы трудящихся" Я не имею в виду, конечно, такую реакционно-провокационную псевдопартию, как "Демократический Союз" Но ведь есть и здоровые силы. Почему им нет возможности для самоорганизации? Да потому, что это угрожает сталинизму. Но я, кажется, начинаю теоретизировать и уходить в разные степи.


Д.М. вы говорили, что несмотря на стихийность движения, не было эксцессов.


П.П. Да, со стороны рабочих не было, только со стороны властей. После событий были мобилизованы огромные силы для проведения следствия - не только местные силы, но КГБ из Киева, из Москвы и Ленинграда, копались, уж куда копались, и ни одного случая не нашли, чтобы со стороны рабочих применялся нож, дубинка, не говоря уже об автоматах. Но вот у меня копия одного из приговоров Верховного Суда РСФСР, по этому приговору было расстреляно семь человек. Их обвиняли в хулиганстве, бандитизме, в массовых беспорядках. Но ни одного факта не приводили. Ни одного стекла рабочими разбито не было, ни одного случая погрома не было.


Вот случай с главным инженером Елкиным, единственным среди партийцев, у которого хватило принципиальности, чтобы выйти говорить с рабочими, хотя, опять-таки, он не был уполномочен и не мог на вопросы ответить. Это вызывало у нас возмущение. Но когда рабочие затянули его в кузов грузовика и попытались избить, я был, среди тех, которые встали в цель и защищали его, потому что считал, что насилия не должно быть. И Елкин не пострадал. Словом, эти обвинения - наглая ложь.


Любопытно, что потом властями был пущен слух, что в Новочеркасске взбунтовались казаки. Мне лично приходилось это слышать в поездах. Но казаки бы не так действовали. Они бы, как говорят, саблю подняли. А рабочие-то действовали теми методами, которыми пользовались пролетариат и большевики до революции: призывали рабочих других предприятий и городов присоединиться к своему движению. Еще до этого вышла группа руководителей цехов, партийный и профсоюзных деятелей, вот, кстати, цена профсоюзам: они оказались не на стороне рабочих, а на стороне администрации. Одели повязки и стали ходить, создавая цепь. Начали уговаривать рабочих, что нужно пропустить поезд. Но рабочие: "Нет, ни в коем случае". Мы говорили: "Если один поезд пропустить, значит - открыть движение". Это был принципиальный вопрос. Но поезд был пассажирский. Там были люди, дети, стояла жарища, не было воды. Поэтому мы решили - пусть отправляют поезд окружным путем. Его на самом деле после сдали назад на станцию. и вот тут выступил Елкин.


И сколько не было попыток, провокаций, рабочие не поддались. Вот, например, история машины с ситро. Чистейшая провокация. Стояла жарища, духота страшная, и всех нас мучила жажда. Это было сделано специально, чтобы провоцировать неорганизованных людей на погром. Но они не клюнули, хотя, конечно, были провокационные призывы взять ситро. И буквально через несколько минут раздались возгласы: Милиция приехала!", т.е. все это было отрежиссировано. Милиция построилась на футбольном поле в две шеренги, более ста человек, а между тем машины, которые их привезли, разворачиваются, чтобы уехать, У меня сначала как-то "Ах!", внутри что -то оборвалось. А потом "Ага, вот стычка! Мерзавцы!" И какой-то взлет.


Что случилось потом, было как будто бы из кинофильма -массы народа, охваченные революционным порывом, как лавина, несутся. Милиция, как только увидела эту стену людей, несущуюся им навстречу, моментально рассыпалась на наших глазах и ходу, уходящие машины едут, а они бегут за машинами и цепляются, кто как может, трусость была там невероятная. Только двое пожилых старшин осталось, сердце у них схватило. И их не тронули, только по-русски сказали: "Не суйтесь". И они спокойно ушли.


Тут возник митинг, и я хочу уточнить: не было призывов к захвату власти в городе, к захвату горкома, горисполкома, штабов органов насилия, тюрьмы. Этого не было. Были призывы к захвату некоторых госучреждений, особенно почты и телеграфа, с целью связаться с другими городами, объявить на весь Союз о том, что происходит в Новочеркасске и призвать к поддержке. И когда раздались эти призывы, я выступил и сказал, что власти заинтересованны именно в этом, чтобы со стороны бастующих были экстремизм и насилие. Наша сила - в единстве и сплоченности. И я призвал выйти завтра на работу, к работе не приступать, но собраться и идти демонстрацией к горкому партии. Там выработать требования и предъявить их властям.. И если призывы к захвату почты, телеграфа не были поддержаны толпой, то мои слова вызвали дружную овацию.




Во время митинга несколько молодых ребят полезли на фасад заводоуправления, без всяких подсобных средств, чтобы снять лозунг Хрущева. Но невозможно было весь лозунг снять, потому что он был металлический. Так ножом вырезали само "Н.С. Хрущев" из плаката. Потом решили: "Ну, давай соберем все его портреты, на кой черт он нам нужен?" И пошли к заводоуправлению. Но двери были закрыты и внутри стояли дружинники. Стали давить. Фамилии в приговорах есть. Распахнули дверь, одному по спине дали пару тумаков, и пошли по кабинетам, там половина заводоуправления еще была. Снимали только портреты Хрущева, других не трогали. О погромах речи не было. Собирают портреты, в окна бросают на площадь, и там их складывают в кучи и устроили костер.


И вот когда прошел митинг, подошла жена и стала меня просить вернуться домой. Люди уже стали расходиться, договорившись, что на следующий день соберутся. Мы с женой пришли домой часов в двенадцать.


Д.М. А где все это время был директор завода, секретарь парткома?


П.П. Директор завода где-то в кустах бегал, паниковал. Может быть, его уже таскали по партийным и прочим инстанциям. А секретаря парткома не было и слышно. Правда, первый секретарь обкома, Басов, попытался с рабочими говорить. Но как? С третьего этажа заводоуправления. Это же пренебрежение. Рабочие себя уже чувствовали свободными, раскрепощенными и не могли терпеть, чтобы с ними говорили высокомерно, свысока. И полетели бутылки.


Д.М. Какое было настроение у рабочих?


П.П. Может быть, это кощунственно звучит, но это было счастливое время, время духовного раскрепощения. И настроение было боевое, была независимость, свобода. Да, она была кратковременная, но все-таки, она была. Понимаете, все время было рабское ощущение: что начальник скажет, подумает? Здесь этого уже не было. Поэтому, если бы вы у кого-нибудь из новочеркасцев попросили построить события хронологически, то вряд ли он мог бы это сделать. Рабочие на часы не смотрели. Это можно сделать только по данным органов насилия, которые вели учет этих событий. Слишком мы чувствовали себя свободными, мы дышали воздухом свободы. Лично я, дыхнув тогда воли, уже не мог встать на колени и продолжал так ьсю жизнь. Но нигде никогда больше я не чувствовал такой полной свободы. Да и сейчас я этого не чувствую, потому что вижу реалии. У многих тогда произошел душевный переворот. Многие, как говорится, после этого прозрели. В этом как раз и заключается суть событий: "Пусть ничего не будет, пусть город так же снабжается, жилищного строительства не осуществляется, пусть так. Но уже в одном ценность этих событий, что они сорвали маску с действительности. Что власть - народная, предприятия - народные."


События показали, что общество у нас антагонистическое, что государство над народом, не для народа, что существует класс эксплуататоров - партийно-государственное чиновничество, стоящее на платформе сталинизма - и класс эксплуатируемых, которым оставили в виде соски идеалы революции.


Д.М. Как Вас арестовали?


П.П. Ночью, примерно в начале первого, появились танки. Рабочие, молодежь, пытались им преградить путь скамейками и т.п., но они, конечно, моментально прошли. Меня разбудили "взрывы", произведенные ослепленным танком к пяти часам. Я побежал на завод и там увидел вооруженные войска. Те, которые ко мне подошли, были кавказской национальности. Я не в упрек им. Власти использовали этот момент, когда увидели, что местный гарнизон ненадежный.


Вскоре после этого меня арестовали и повели в заводоуправление, в приемную директора завода. Минут через пятнадцать меня посадили в машину и повезли в милицию, в горотдел. Дней через семь-восемь нас с еще одним товарищем повезли в Ростов. Привезли меня, в Ростов в следственный изолятор КГБ. Там была полная гробовая изолированность от внешнего мира. За это время мать не знала, что меня арестовали. Я пропал. Она беспокоилась, что я убит, искала меня. Потом ей сообщили, что я арестован. Она сразу написала письмо Микояну, где напомнила об отце и попросила помочь сыну.


В то время старший брат работал то ли старшим мастером, то ли замначальником цеха на заводе. Он стал расти. А как он стал расти? В сорок седьмом году их была банда из восьми человек. Заходят в столовую с одним пистолетом, и - руки вверх, ложись! Берут кассу и две - три бутылки водки. Жили они в общежитии, как раз недалеко от заводоуправления. Однажды после очередного налета, они спали, напившись. Взломали дверь и арестовали семь человек. Восьмой пошел на свидание к своей девушке. Шестерым дали по двадцать лет и одному, сыну прокурора, у которого было шесть лет условных, дали двадцать пять лет. А восьмого они выгородили. Тогда был воровской закон: поймали, бери на себя вину, и других выгораживай.


За эти годы, пока старший брат сидел, этот восьмой стал преуспевать в карьере. Он уже был замначальника цеха. И под его покровительством мой брат стал расти. Сам брат отказался давать показания против меня , но все свидетели против меня были или подчиненными его или его близкими друзьями. И самое характерное было то, что именно с судимостью за бандитизм мой старший брат вступил в партию - именно в это время. Мне кагэбэшники сообщили, что они рекомендовали, чтобы его приняли в партию.


После трагедии он куда-то с женой собирался в гости с пышным букетом цветов. Приходит мать и просит его помочь брату. Он говорит - некогда. Она начала его обвинять, и он ударил ее так, что она упала, потеряв сознание. И еще он говорит; "А, притворяется, сука". Облил ее ведром воды и ушел. Это после мать мне рассказывала. Восьмой бандит, некий . Шевцов Владимир Семенович, в настоящее время сделал карьеру.


Во время событий он был уже председателем заводского профкомитета. Потом стал секретарем райкома партии и после первым секретарем горкома парии. А сейчас он не кто иной, как председатель областного комитета народного контроля. Это, я думаю, все-таки характеризует наши моральные ценности.


В Ростове на второй день меня вызвали и показали дело отца. Конечно, у меня ком в глотке, и глаза вылезли на лоб. Я спросил; "Какая была суть обвинения?" Следователь отвечает только: "Да, по тому времени оно было слишком легковесным", но сути так и не сказал. Я спрашиваю; "Можно ли мне из дела что-нибудь заполучить?" Он отвечает: "Нет, ничего не сохранилось." Я возмутился, но он вежливо сказал: "Вы извините, я выполнил свой долг. Я должен вас поставить в известность, что вы имеете право требовать денежной компенсации".


Д.М. А вы других не осуждали?


П.П. Нет, я не осуждал. Почему и приветы передавал. Всех я после в тюрьме и в лагере видел. После этого решили дать мне психологический отдых. Поэтому меня отправили в тюрьму. На самом деле это была камера метра в два шириной, метра в три длиной. А там человек что-то двенадцать сидело. Нары, клопов полно. А рядом камера сумасшедших. Там уголовники "косили", т.е. притворялись сумасшедшими, чтобы не подлежать суду. Мы им курево бросали, что могли. Перед нами им "косить" было нечего.


Однажды открывается дверь и входит старший сержант. После говорили, что он воспитатель в крыле крытников и приговоренных к расстрелу. Видите, воспитывают даже тех, которые приговорены к высшей мере наказания. А крытники - это крытая тюрьма. Никуда не водят, только на прогулку на двадцать минут. Это для особых преступников. Приговаривают к крытой тюрьме на очень короткий срок. Приговор в таком случае обычно так звучит: к двум годам тюремного заключения, к тридцати годам исправительно-трудовых колоний.


И вот старший сержант влетает в камеру, и все встают, как сельди в бочке. Он: "Фамилия, фамилия, фамилия!" И каждый отвечает. Так повторяется - неожиданно влетает, так действует на психику. И вот однажды: "Фамилия, фамилия, фамилия!" Мы сказали, а он: "Сволочи, негодяи, мерзавцы, вам бы вот в Иванове-Вознесенске. Во там как над текстильщиками издевались!", т.е. как в дореволюционное время охранники расправлялись с ивановскими рабочими. Это меня взорвало. Я говорю: "Кто вам дал право повышать голос на нас?" "Кто такой?" Я говорю: "Я уже сказал фамилию". "Выйди из камеры!" Выхожу, а он передо мной связкой ключей от камер машет. Орет, и я ору. Он; Прекрати!" Я: "Вы прекратите!" Он тише, тише, тише и а камеру меня. Подают обед, и я говорю: "Я отказываюсь от приема пищи. Вызовите прокурора." Правда, часа через два вызвали прокурора. И тогда же я подписал дело о передаче в суд. Я говорю прокурору, и он передает начальнику тюрьмы: "Примите меры, чтобы впредь ни в коем случае подобного не повторялось. И на самом деле, за все время не было случая чтобы с новочеркасцами кто-то хамил.


Д.М. Как прошел суд?


П.П. Нас судили вместе семь человек. Там процессы были по пять человек, по три, по десять, по двенадцать. По-разному. По нашим подсчетам, всего судили не менее ста пяти человек. Этот список мы составили потом в камерах. Мы собрали сто пять фамилий, но я убежден, что было намного больше. После стычки с охранником, меня опять отправили в следственный изолятор КГБ, и до самого суда я там был. И там как? "Петр Петрович, мы убедились, что вам плохо там, режим не тот, и грубость, У нас лучше." А на суде я присутствовал как будто в дурмане. Воспринимал суд очень равнодушно. Я обрадовался встрече с товарищем и разговаривал с ним.


С нами был один рабочий - он еще на заводе работает -который умственно ненормальный. Даже по нашему законодательстве не имели права его судить. Мы с ним шутили. Я ему говорю: "Ген, слушай, ты вот встань сейчас и скажи судье: "Товарищ судья, вы знаете, меня очень бабушка с дедушкой любят, папа с мамой, и они хотят со мной срок поделить. Вы учтите это, что вместе мы будем сидеть -бабушка, дедушка, папа, мама и я". Он встает и все улыбаются. Вы представляете, как суд проходил, а мы сидели в загородке и шутили. Меня предупреждали: "Сиуда, прекратите, или Вы будете удалены из зала!" А охранники мне угрожали: "Вот только кончится суд, мы тебе устроим!" И приговор - двенадцать лет -я воспринял абсолютно спокойно. Вероятно, тот порог, который я перешагнул в обработке, обусловил это равнодушие. Для матери, конечно, это было потрясение. Меня приговорили за активное участие в массовых беспорядках.


Д.М. В очерке Вы написали, как ваш мать приехала жить недалеко от Вас. Только у Вас была такая мать?


П.П. Да. Она снимала квартиру в Синдоре, жила там по нескольку месяцев, много там жила. Она шила, чтобы кроме пенсии зарабатывать. И она там подкупила всех этих охранников. Они дешево продаются. Еще она ездила в Москву, ходила по прокуратурам. Она мне рассказала, как однажды в прокуратуре ей говорят: "Марья Петровна, посмотрите, что Ваш сын пишет - что он один ленинец, а все мы не ленинцы. Ну, как мы можем его освободить?" Речь шла 6 том, что когда я писал в эти инстанции, я всегда называл расстрел преступлением перед революцией. Они мои слова интерпретировали так. Я все отказывался раскаяться. И мне пообещали: "Все освободятся -ты будешь сидеть. Срок кончится - ты будешь сидеть".


Д.М. Как сложилась ваша жизнь после лагеря?


П.П. Я вернулся в Новочеркасск, на НЭВЗ. Кагэбээшники не вызывали к себе, но приходили в заводоуправление и говорили: "Петр Петрович, вот если вас кто-либо упрекнет, что Вы сидели, если будут какие-либо ущемления, вы обращайтесь к нам, и мы будем принимать меры". В тоже время, где бы я ни работал - а за эти годы проработал все-таки во многих местах везде я слышал, то ли доброжелательно, то ли недоброжелательно: "Звонили, спрашивали о тебе, как и что. И вот на тебя характеристику запросили". Это из КГБ звонили. Таким образом, я все время находился под колпаком. Не было у меня намерения первое время заниматься политической или какой-нибудь деятельностью. Но штамп все время был, что я политический, т.е. судим за Новочеркасск.


В первые годы я не думал о политике, потому что не ладилось у меня с первой женой. Ну, двенадцать лет, а для нее это был кошмар, тем более, что мы спонтанно женились. Поэтому она меня практически не ждала. Я два года пытался наладить семью. Даже уезжал в сельскую местность, от матери, от тещи, ото всех. Не получилось.


Д.М. А остальные тоже вернулись в Новочеркасск?


П.П. Да, многие вернулись. Но многие опустились, почти все. Ну, и пьянство, и кто пошел по лагерям второй, третий раз, уже по уголовным делам. Другие от страха замолчали.


Д.М. А как Вы пришли к политической деятельности?


П.П. Мое становление как "антисоветчика" - так называли

- началось вот с чего. Я закончил техникум по холодной обработке металлов. Потом я поступил на Нефтемаш работать конструктором. Эти два года с половиной, когда я работал на Нефтемаше, были самыми светлыми в моей жизни. У меня очень плодотворно шла работа. Я, например, за год дал по своим рацпредложениям сто двадцать тысяч экономии. Вот одно из моих усовершенствований понравилось там, и предложили как изобретение подать. Но подавать - подавайте, плагиаторствовать - плагиаторствуйте.


Меня возмутило, что одного партгруппорга включили в соавторы. Он никакого отношения к этому не имел . Но главное - это лодырь, бездарь, сонливый, нарушитель сандисциплины, и на собраниях он всем читает мораль. Бывало, он спит, и ему задницу или фигу на ватмане нарисуют. Издеваются, И его включают в соавторы! Моя, может быть, хорошая или плохая особенность - не ищу компромиссов. Я категорически требовал чтобы он снял свое имя. А он защищается. И после стычки он мне говорит: "А что ты сюда лез? Ты судим был в шестьдесят втором".


И вот здесь я пошел в разнос. Тогда я написал первое открытое письмо. И вот здесь началось преследование. Я только в отпуск пошел, как целую такую бригаду замечаю за мной. Это ни в коем случае нельзя назвать слежкой, это самый натуральный шантаж. Они ходили практически на пятьдесят, на двадцать метров от меня. И на машинах тоже. Жена вначале не поверила. Она взяла на несколько дней отпуск, и я стал их фотографировать, внаглую - тех, кто меня преследует. У них микрофотоаппарат был в футляре, а объектив сбоку. Они меня фотографируют, я их. И здесь началась самая настоящая травля. Если я в Москву поехал, они меня провожают.


В Москве был такой случай. Я кружил их в Фили, их было пять человек в машине. Там спуск такой, и они за мной. Думали, что пологий, а на самом деле ступеньки. И они по ступенькам в машине проехались. Потом выскочили их машины, схватили меня: "Голову открутим, голову переломаем. Мотай из Москвы!" Я был там со своим открытым письмом и решил его вручить ЦК и КГБ. В КГБ состоялся очень тяжелый разговор. Я говорил; "Вы - престуный, палаческий орган! Вы все в крови! Вы погубили революцию!" А они; "Петр Петрович, Вам, может быть, помочь лечиться?" После этого я написал "Заметки инакомыслящего." Это было уже в середине семидесятых годов.


Д.М. У Вас были какие-нибудь связи с "диссидентами"?


П.П. Нет, я только так - посылал письма, протесты в "Правду", в "Литературную газету". Между прочим, и "голосов" я не слушал. У меня не хватало терпения, их ловить. Их ведь глушили. Но зачем мне? Для меня лично очевидно, что это в основном самореклама, Я не ищу там истины. "Голоса" слушают те, кто нуждается в информации для переосмысления. Мне это не нужно было, потому что я сознавал действительность в том виде, в каком и видел.


В "Заметках инакомыслящего" в семьдесят шестом году я написал; "Действительность ничего общего не имеет с революцией. Она преступная по отношению к революции, к марксизму-ленинизму , Я показывал, что для рабочего нет разницы между властью капитала и "социализмом" в той форме, которая у нас имеется. Это лжесоциализм. Мне в свое время уже кое-кто говорил, что для таких, как я лучше уехать из страны. Но я отвечал, что мне неинтересно уезжать отсюда. Там я никому не нужен, а здесь интересно бороться.


Д.М. вы тогда еще работали на Нефтемаше?


П.П. Нет. Я до этого, когда пошла травля КГБ, уволился. Невозможно стало. И тут попытались меня раздавить тем, что нигде меня не принимали на работу. А что такое в Советском Союзе не иметь работы? Прихожу, а мне говорят; "Мест нет." Я: "Объявление висит, приглашают на работу". Мне закрыто было. Десятки предприятий я так обходил. Ездил в шахты. Ничего. Наконец, я устроился на шарашкину контору, самая бросовая, где нет правил. Это сантехмонтаж, сантехническое оборудование, прихожу, берут документы и говорят; "Выходи завтра на работу". Здесь кагэбэшники уже ничего не могли сделать, потому что меня на работу сразу приняли. Они в этом деле закулисно действовали, а здесь уже пришлось проявить себя. Они на это не пошли. Но это не раз со мной случалось. По нескольку месяцев я был без работы. Это один из способов раздавить человека. Он и сейчас применяется в более скромных масштабах против неугодных в общественном движении.


Второй раз я был без работы после операции. Вырезали две трети желудка, а после операции желудок должен был растягиваться. Но этого не случилось. Редчайший случай -желудок не растягивается, и сразу вся пища летит в кишечник. Ну, инвалидом остался, и здесь сразу целый букет болезней. И опять я не мог устроиться несколько месяцев на работу. С великим трудом, когда был в отчаянном состоянии, я устроился инженером-конструктором в Научно-исследовательский институт электровозостроения. Они же знали мой политический статус инакомыслящего, и я мог позволить себе все. Например, я не ходил голосовать.


В начале восьмидесятого года были очередные выборы в Верховный и местные советы. Я опять не пошел на выборы и жене запретил бросать за меня бюллетень. В двенадцатом часу приходит замсекретаря парткома вместе с одним, одетым в штатское. Спрашивает, почему я не иду голосовать. Ведь можно и вычеркнуть. Я отвечаю, что это тоже участие, и я не могу таким образом признать правомерность этой системы без выбора. Потом он стал говорить о положении в Афганистане, и я ему сразу сказал, что это преступление, последствия которого непредсказуемы. Еще я сказал, что мать давшая жизнь ребенку, не имеет права распоряжаться его жизнью, тем более чиновники не имеют права распоряжаться человеческими жизнями. И он ушел. Даже в наши дни перестройки он председатель горисполкома.


В восьмидесятом же году мне устроили еще одну провокацию, в результате которой я был здорово избит. У нас есть категория полупреступников, которые все время нарушают закон, но которым покровительствует милиция. Она же их использует в качестве доносителей, чтобы знать, что происходит, и в виде исполнителей для избиения. Я тогда был председателем садоводческого товарищества и много работал для улучшения положения владельцев садовых участков, которые были совсем бесправные. Однажды с одним пенсионером мы пошли к пивному ларьку. У меня был с собой трехлитровый пустой баллон. Подходим - ларек закрыт. Но стоит машина. А этот говорит: "Вон милиция закрывает ларек". Но милиция меня увидела, вышел один из машины, подошел к ларьку, и ларек открылся. Очередь там человек шесть-семь. Я тоже встал в очередь, и за нами еще человек восемь. Я взял по две кружки пива на двоих и баллон. После меня еще двоим пиво дали, и ларек опять закрыли. То есть, явно дождались, пока я не взял пиво.


Я поставил баллон на стойку, и мы пьем из бокалов. Продходит один, так развязно. Видит - ларек закрыт. Потом указывает на баллон и говорит: "А, вон пиво, ларек открыт!" Я накрываю баллон рукою и говорю: "Ларек закрыт". Он проходит мимо и меня в бок, в область печени ударил, и идет за спину. У меня реакция моментально сработала. Он меня справа ударил, я хватаю баллон, налево поворачиваюсь и ему об голову этот баллон трахнул. Баллон разбился вдребезги. Я сразу понял, что к чему, и говорю товарищу: "Уходи спокойно, не беги, туда, где побольше людей", там было не менее шести, которые мня избили. Прибежали дети к жене. Она прибежала, приехала и милиция, меня доставили в больницу, но там никакой помощи, даже не спрашивали, что у меня болит. Я просто лежал в палате. На второй день говорю супруге принести одежду. Она наняла "скорую помощь" и довезла меня домой. Еле-еле поднялись. Позже, правда, сами приехали из горздравотдела спрашивать, что случилось. Врач стал ко мне ходить домой. Наконец, меня в больницу положили. Мы с лечащим врачом стали потом близкими друзьями.


В восемьдесят втором году наступил, пожалуй, наиболее тяжелый период иоей жизни. Восемнадцатого октября меня вызывают в ростовский облпартархив. Там мне говорят, что пришел запрос из Центрального партархива Института марксизма-ленинизма, запрашивает сведения в связи с партийной реабилитацией моего отца. Я говорю: "Как?! Еще в тридцать девятом году реабилитировали." Они отвечают, что реабилитировали его в правовом отношении, но не в партийном. Я говорю: "Но это же должно быть само собой". "Нет это делалось в пятидесятые годы по заявлениям". Тогда же я написал заявление, как мне сказали, и отнес его в обком. Но зная уже, как партийные органы меня расценивают, приехал домой и сразу написал еще одно заявление в ЦК.


Девятнадцатого меня вызывают в обком и мне говорят, чтобы я взял заявление обратно - его не принимают. Почему? В заявлении написано, что дело прекращено за недоказанностью обвинения, а в справке должно быть за отсутствием состава". Вот такая придирка. Со мной говорил Н.Я. Ярославский, член комиссии партийного контроля при ростовском обкоме КПСС. Только позже я узнал, с кем я имею дело. Подождите, скоро будет ясно. Седьмого января 1983-го года меня снова вызывают в ростовский обком. Там заведующий отделом горкома по партийноорганизационной работе, Староверов, вместе с инструктором обкома стали меня пугать, чтобы я прекратил писанину. Пошел резкий разговор. Мы ни к каким выводам не пришли, и я ушел ни с чем. Седьмое января - это день смерти отца. Вызвать меня в этот день на такой разговор - это было для меня кощунство. Но десятого уже мне звонят домой: "Петр Петрович, приходите в удобное для Вас время. Поступили материалы из комитета партийного контроля", там были выписка из протокола Комитета партийного контроля и письмо от Пельше о партийной реабилитации отца.


Но формальная реабилитация - это одно, а восстановление имени в истории страны - совсем другое. Для этого надо собрать архивные сведения, показать революционную деятельность отца. Это, в принципе, дело партийных органов, архивистов, историков. Но. конечно, я знал, что никто из них не возьмется за это. И я взялся сам. Это борьба за восстановление имени большевика, борьба, которая длилась шесть лет, была самой тяжелой в моей жизни. И вот вскоре я стал замечать, что куда бы я ни писал в поисках материала об отце, вначале отношение ко мне хорошее, а потом уже со мной дела иметь не хотят. Система такая: я обращаюсь в высокие инстанции, и те обращаются в обком за сведениями обо мне. Обком в свою очередь поливает меня грязью. Конфликт бурно развивался - пришлось больше семисот писем написать. А мне стало все тяжелей и тяжелей. Речь шла не обо мне, а о большевике. И на каждом шагу я встречал ярый антибольшевизм.


Одна только жена знает глубину моего отчаяния. Двадцать четвертого мая 1983 года я собрал все наркотикосодержащие лекарства и все вылил. Когда жена пришла, она догадалась, в чем дело, и вызвала скорую помощь. На пятые сутки я стал приходить в сознание. После этого дело отца совсем стало глохнуть - мало кто со мной стал переписываться. Я понял, что воспользовались этим эпизодом, чтобы против меня применили клеймо "психушка". А со мной случилось то же, что и в шестьдесят втором году, когда после попытки самоубийства я равнодушно воспринял суд. Точно так же в восемьдесят третьем году во мне что-то закаменело. Я стал воевать, обвинять жестко, бескомпромисно. Я ездил в Азербайджан и, в конце концов, собрал более ста всякого вида документов. Сейчас-то именем отца названа улица в Нефтегорске, мемориальная доска поставлена, появился ряд газетный статей. То, чего я добился, стоило мне очень дорого.


Ну, антибольшевизм так и остался антибольшевизмом. Но в этой борьбе я позабыл о новочеркасской трагедии. Но материалом в Москве занимался один профессор, доктор исторических наук, фамилии которого, наверное, не стоит упоминать. И вот осенью прошлого года он говорит: "Петр Петрович, пора Вам поднимать вопрос о реабилитации матери и себя". Приехал я домой и подумал: "Он сказал о реабилитации матери... и меня". И в декабре месяце я подал по три заявления в каждую инстанцию: в ЦК КПСС, в президиум Верховного Совета СССР и в Верховный суд. Заявление не было шкурно о моей реабилитации, но о реабилитации самих событий. И тут один очень любопытный факт. Когда я начал писать заявления о реабилитации событий, я решил приложить к заявлению имеющиеся в моих архивах копии двух приговоров. Я начал перепечатывать приговор семи человек, самый жестокий приговор, по которому я был судим - и ахнул. На первых же строках я встретил знакомую мне фамилию: председатель судебного заседания, на котором меня приговорили к двенадцати годам лишения свободы, был не кто иной, как Н.Я. Ярославский, тот самый, который потом стал членом комиссии партийного контроля ростовского обкома и препятствовал моим усилиям по восстановлению имени отца. Вот уже второй раз дело отца переплелось с моим.


Д.М. Какой ответ вы получили на эти заявления?


П.П. По закону предусмотрен максимальный срок три месяца. Заявления я подал в декабре. Я прождал три месяца, и никакого ответа. Зная по уже богатому опыту, какая борьба мне предстоит, я в марте уволился с работы и начал готовиться к затяжной борьбе.


Д.М. А чем же вы теперь живете?


П.П. Бедствую.


Д.М. А вы не боитесь, что вас заберут за тунеядство?


П.П. Но я ведь занимаюсь общественно-политической деятельностью. Я уже объяснил это чиновникам. И Горбачев, и Лигачев, и первый секретарь обкома Володин, чем они занимаются? Общественно-политической деятельностью. Только они получают за это хорошую зарплату и блага. Я ничего не получаю. Почему тогда я не имею права этим заниматься?


На этот раз я не пошел на волокиту с чиновниками, на переписку и т.д. В середине апреля я приехал в Москву и сделал первое свое публичное заявление в дискуссионном клубе Комитета защиты мира. И вот в начале мая получас первое письмо - ответ из облпрокуратуры: "Ваши заявления по реабилитации гражданки М.П.Сиуды и Вас, рассматриваются. Из-за большого объема работы... о результатах будет сообщено..." Пустая отписка. Я как будто не заметил ее и продолжал действовать. Через месяц пришло еще письмо от прокурора. Опять там "из-за объема... дела рассматриваются", но потом: "дело четырнадцать направлено в прокуратуру РСФСР... по поднадзорности". Это уже более или менее похоже на деловой ответ.


Но результатов до сих пор нет - ни по матери, ни по Новочеркасску. По матери нет, потому что они не рассматривают, справедливое или несправедливое было решение суда. Они рассматривают вопрос в другом ракурсе: каково будет окончательное решение ко мне, т.е. вопрос не решается в зависимости от сути дела, а от того, кем является заявитель. Какой же тут может быть вопрос по отношению к матери, которая спасала детей? Сейчас речь идет даже об отмене статьи, по которой ее судили. Сталинские начальники концлагерей не преследовались, а вот завдетсадом, которая спасала детей, преследуется. (Впоследствии мать была реабилитирована -Д.М.)


Д.М. В вашей борьбе за предание гласности новочеркасских событий и за реабилитацию жертв государственных репрессий, нашли ли Вы поддержку среди тех, кто остался в живых или среди родственников убитых?


П.П. Единомышленников я нашел, но соратников - нет. Вот статья о событиях появилась в "Комсомольце в ответ на мой очерк, конечно, в совершенно искаженном изложении. Я ожидал, что хоть кое-кто из новочеркассцев обратится. Но все страшно перепуганные. Ко мне пришел только один. Он как бы одобряет, но какая-нибудь деятельность -это ему страшно. И семья есть, и т.д. Зачем ворошить старое? Зачем опять обращать на себя внимание? У меня был даже звонок один, от жены одного, который судился вместе с четырнадцатью людьми: "Дети не знали, что он сидел, а из-за тебя узнали!" Понимаете, какая атмосфера? Вообще, Новочеркасск стал после тем прессом, которым давили на сознание людей везде, которым внушали страх. И, конечно, и в Новочеркасске нагнетали психоз страха.


Д.М. А родственники убитых? Разве они не пытались узнать, где могилы?


П.П. Нет. Тогда не было бунта возмущения, потому что подавляли, а сейчас - просто страх. Все-таки, номер "Комсомольца" со статьей о трагедии сразу стал бестселлером. Сразу раскупали и начали вспоминать, говорить. Значит, общественное мнение всколыхнулось. Например, один товарищ мне рассказал о встрече делегата XIX-ой партконференции Артемова о активом. Он сам был на этой встрече. И вот один из присутствующих поставил вопрос: "Как вы относитесь к тому, чтобы раздвинуть стены молчания о новочеркасской трагедии шестьдесят второго года?" Он начал какие-то доводы выставлять, наверное, его личные, но здесь, остальные поддержали того, который задал вопрос: "Да, пожалуйста, скажите, каково ваше мнение, как вы собираетесь, ставить или нет?" И начали там переговариваться, выкрикивать, пока один не встал и не сказал: "Предлагаю так: записать, чтобы создать или комиссию или какой-то официальный орган, который объективно расследовал и оценил бы эти события". Это предложение было единодушно поддержано.


Д.М. Какое политическое значение имела бы, по-вашему, реабилитация новочеркасских событий? Почему важно, чтобы рабочие знали о них, и какие уроки следовало бы из них извлечь?


П.П. Во-первых - и я скажу прямо - я хочу предать гластности эту трагедию, потому что, если опять прольется кровь, пусть она прольется не только со стороны рабочих. Но я надеюсь, что уроки новочеркасских событий помогут именно избегать подобных трагедий. Я сегодня вижу много аналогичного с тем периодом. Происходит процесс демократизации. Да, мы сейчас пошли дальше. Но в какой мере? Тогда шли разоблачения преступлений Сталина, предшественника Хрущева. И сейчас идут разоблачения преступлений периода Сталина, но разоблачения более основательные и касающиеся не только периода от 1934-го до 1953-го годов, но и более раннего периода. Это, конечно, очень хорошо. Нам говорят, что так уже больше не будет, что мы вам даем демократию. К тому же происходит как бы саморазоблачение - велико, мол, казнокрадство, хотя это опять как будто преступления вчерашние. Но, несмотря на все, инициатива в этой перестройке и главные рычаги власти остались в руках партийно-государственного чиновничества.


Я уже сказал, что новочеркасские события сорвали маску лицемерия с действительности, наглядно показали, что государство не народное, что у нас существует класс эксплуататоров, партийно-государственное чиновничество, стоящее на платформе сталинизма, и класс эксплуатируемых, которому оставили в виде соски идеалы революции. Эта действительность пока не изменилась. Вот почему молчат о новочеркасских событиях - они не могут перед народом признать эту правду. В начале этого года секретарь ЦК Лукьянов был в Шахтах и произнес такие слова: "Если бы партия не сказала вовремя правильного слова, т.е. если бы не ввела гласность и перестройку, то на улицу вышел бы народ." Таким образом, гласность и перестройка - это не благодеяние властей, а вынужденность жертвовать малым для сохранения основного. Хотят сделать государство более рентабельным. Они все видели, что страна доведена до белого каления. И Лукьянов правильно говорил: скоро бы вышел народ. Но для того, чтобы он не вышел, надо было спустить пары, давление.


Д.М.А Ельцин?


П.П. Я не сторонник чиновников. Еще в семидесятые годы в "Заметках инакомыслящего" я написал, что партия у нас так сложилась, что с прохождением карьеры проходится школа подлости, школа мерзости. Чем выше должность - партийная или государственная, тем большей пробы мерзость. Поэтому, я лично не много ожидал от провозглашения гласности и демократии. Партийно-государственная верхушка, команда Горбачева, жертвует малым. Чем она жертвует? Привилегиями и прерогативами среднего звена. Это звено сейчас ярится на Горбачева и на тех, которым как бы даны демократия, гласность, возможность говорить и критиковать чиновников этого среднего звена. Но как только возникнет реальная угроза им, но не только им, потому что верхушка готова их принести в жертву, а самой верхушке, или части ее, тогда они уже пойдут на все.


Д.М. А сможет ли народ выиграть такое состязание?


П.П. Многое зависит от того, будет ли у него руководство и какое оно будет, какие у него будут организованные силы. Вот почему я отдаю все общественно -политическому движению. Но вот недавно была конференция в одном московском экономическом институте, там, откуда вышла "Перестройка - 88". Там были демагоги, которые говорят, что судьба перестройки зависит от интеллигенции, а не от трудящихся. Отрицали роль трудящихся. Я там выступил и сказал: "Вы здесь занимаетесь болтовней. А когда возникнет открытое столкновение, проба сил, когда народ выйдет на улицу и прольется кровь, то вы будете за эту кровь нести моральную Ответственность, потому что тогда вы уже не сможете повести за собой народ".


Без трудящихся интеллигенция как была беспомощной, так и останется. Социалистически настроенная интеллигенция должна прекратить сопереживательство в своих кулуарах и идти к рабочим. Не заигрывать с рабочими, а делать анализ хотя бы судьбы пролетарского движения в Польше, истории новочеркасских событий, в том числе взаимосвязи интересов рабочих с национальным движением. Я во всех национальных нынешних движениях все-таки в первую очередь вижу социально-экономическую сторону. Но процесс объединения социалистических сил идет с большим трудом, и власти, конечно, делают все, чтобы ему мешать.


Д.М. Вы говорите, что объединение социалистической интеллигенции (и думаю, вы согласитесь, что далеко не вся советская интеллигенция - приверженцы социализма) оказывается очень трудным процессом. Если оно не удастся, способна ли либеральная интеллигенция, как, например, в "Демократическом союзе" и реакционно-националистическая интеллигенция в "Памяти" повести за собой рабочих?


П.П. Я не думаю, что рабочие пойдут за теми, кто хочет реставрации капитализма, и тем более не за ДС, который с ностальгией смотрит на дореволюционный период, и не за "Памятью", которая отвергает революцию, как "сионистский заговор". Да, трудящиеся разочаровались в коммунистической партии, не верят ей, как и не верят происходящему процессу. Но в массе своей они верят делу революции, делу наших отцов. Надо признать, что в начале двадцатых годов, еще при жизни Ленина, начался поворот, революция пошла не тем путем. Мы не должны мечтать о возврате к НЭПу, тем более к

дореволюционному периоду, а бороться за полный контроль общества над государством, за демократизацию, ту которая была в начале революции, когда народные массы взяли судьбу страны в свои коллективные руки, и за постепенное отмирание государственного аппарата. Для этого нужно, чтобы трудящиеся организовывались в самостоятельные организации, независящие от аппарата, противостоящие ему, организации, верные интересам трудящихся и контролируемые ими.


Понимаете, трудящиеся все-таки верят большевизму. Я это говорю не потому, что я сын старого большевика. Они интуитивно верят, что здоровое развитие страны должно происходить на социалистической базе. Это их классовый инстинкт. Вот на днях ко мне пришло письмо с одного уральского металлургического завода. Я хотел бы именно на нем закончить наш разговор: "Петр Петрович, Прочитали Ваше письмо о трагедии в Вашем городе ! И выражаем сочувствие и солидарность. Хотим послать эту информацию в какую-нибудь газету, например, "Комсомольскою правду". Рабочие, в основном, верят изложенным в Вашей статье фактам, но для пользы дела хотелось бы получить подтверждение от Вас с кратким изложением хода событий. Это будет своего рода документ против местных бюрократов, противников революционного обновления, в руках которых, к сожалению, реальная политическая власть. Это - коварный класс эксплуататоров трудящихся, который прикрывается самым святым для рабочих - марксизмом-ленинизмом, выдавая себя за истинных представителей партии рабочего класса, советской власти, народа, и с ними надо бороться умело, их же оружием. Естественно, после беспрецедентного в истории человечества обмана рабочих потребуется определенное время, чтобы курс на демократию и гласность дал свои плоды - диктатуру рабочего класса, его полную власть в своих органах - советах, в ленинском понимании. Посылаем письмо на имя М.С. Горбачева, подписанное группой рабочих Металлургического комбината. Хотелось бы в связи с этим узнать Ваши критические замечания по письму и Ваши советы по методам борьбы с врагами рабочего класса - бюрократической буржуазии или с ревбурами, как их назвал Ленин. Ждем Вашего ответа как можно скорее - это нужно для нашей борьбы за дело рабочего класса, С уважением и глубокой солидарностью."


Интервью взял Дэвид Мандель