Лихолетие 90-х

Четверг, 16.05.2024

 

Kнигa Джульетто Кьеза "Прощай, Россия”, 1997

2 января 1992 Гайдар отпустил цены. Cпустя некоторое время после этого в Тольятти состоялось совещание, в котором участвовали так называемые «красные директора» и тогдашнее российское правительство почти в полном составе. Присутствовали и.о. премьера Егор Гайдар, министры Шохин, Нечаев, Авен и др. Правительство искало поддержки среди вчерашних советских промышленников, опасно склонявшихся к «центристским» обещаниям «Гражданского Союза» Аркадия Вольского.

Там были все «красные директора» наиболее крупных все еще государственных предприятий. Джульетто Кьеза  отправился туда послушать дискуссию, понимая, что она могла стать важным моментом для решения судеб страны. Так и было. Oн вспоминает этиx зубров номенклатуры среднего звена, олицетворявшиx монополизм коммунистического государства. Они сменяли друг друга у микрофона, а в президиуме сидели юнцы, только что покинувшие стены американских университетов, пропитанные рейгановско-тэтчеровским кредо, убежденные сторонники дерегуляции. И все зубры-директора говорили приблизительно одно и то же: мы поняли, что социализм умер. Мы знаем, что придется пожертвовать доброй частью наших производственных мощностей на алтарь конкуренции, эффективности и рынка. Но мы умоляем вас учитывать два ключевых вопроса. Первое: что за нами стоят миллионы семей, которые мы не можем бросить на произвол судьбы. Второе: многие из представленных здесь предприятий могут достаточно быстро стать конкурентоспособными на мировом рынке, лишь бы государство выработало инвестиционную политику, направленную на их возрождение. Мы готовы закрыть то, что надо закрыть, но скажите нам, пожалуйста, что нам сохранить, на что вы хотите нацелиться, чтобы способствовать росту производства в будущем, какова промышленная политика, на которую нам надо ориентироваться.

Hевообразимая скука была написана на лицах молодых людей, сидевших в президиуме. Они и не задумывались о программе государственных инвестиций. Еще меньше они заботились о семьях увольняемых - им не пришло в голову, что реформа таких ужасающих размеров, беспрецедентная, сложнейшая, могла быть реализована только при условии поддержки если не большинства (что было бы практически невозможно), то хотя бы значительной части населения. Они ответили, что да, они что-нибудь предпримут, даже взяли какие-то конкретные обязательства, нo только что созданное Ельциным правительство не имело ни малейшего понятия о том, что такое промышленная конверсия страны. Оно ее просто не предусматривало. Посткоммунистические же промышленники, напротив, выдвигали конкретные, не лишенные смысла предложения. Oни ставили конкретные, реальные проблемы.

Потоки ругани обрушaлись ежедневно свободной российской печатью на «красных директоров». Их обвиняли в «бойкотировании реформы», в том, что они были «гнездом консерваторов» и «поддерживали коммунистов». Лозунг дня, не терпевший возражений, был – «макроэкономическая стабилизация», которая непременно и неизбежно привела бы с собой все сразу – экономический рост, иностранные инвестиции, демократию, правовое государство, плюрализм, эффективное чиновничество, переполненные магазины, стабильный рубль и так далее, от триумфа к триумфу. Уже наняты были в качестве советников российского правительства Андерс Ослунд и Джеффри Сакс, и горе тому, кто осмеливался возразить -печать была уже почти вся свободна, cвободна клеить ярлыки «коммунистов» и «консерваторов» на всех, кто пытался предложить хотя бы небольшое отклонение от заданной линии.

А ведь даже кое-кто во Всемирном банке сообразил, что так не справиться с проблемой перехода к рынку монолитного молоха советской экономики. Исследование Всемирного банка, проведенное в начале 1992 года и похороненное в каком-то письменном столе, утверждало, что государство должно играть центральную роль в по меньшей мере четырех областях, имевших первостепенную важность для перехода к рынку и капиталистической экономике. Это:

а) соблюдение социального равенства, гарантирующего общественную стабильность, необходимую для продвижения реформы;

б) поддержка частного сектора через четкие программы и антимонопольная деятельность; в) сохранение отделенного от международного внутреннего рынка, с защитой его слабых структур от предсказуемого натиска слишком могущественных иностранных инвесторов;

г) контроль над ключевыми элементами финансовой политики и развитие административной ниши для разумной налоговой политики.

Другое исследование Всемирного банка, проведенное в августе 1990 года, то есть до начала потрясений ельцинской эпохи, предостерегало против «быстрого разрушения государства», называя его «неподходящим даже для стратегий сверхсвободного рынка»… Ключевой предпосылкой для позитивного развития частного сектора является существование модернизированного и высокоэффективного государственного сектора… Настоящая проблема заключается не в размерах государственного присутствия, а в его качестве.

Эти два совета, исходящие из источника, стоящего вне всяких подозрений, могла бы отмести раз и навсегда посылку, согласно которой критика «реформаторской» модели Ельцина ознала бы в лучшем случае непонимание законов рынка, а, в худшем – скрытые коммунистические симпатии. Второй тезис – лучший пример маккартизма наших дней. Первый же является невольным доказательством марксовской концепции «идеологии» как «ложного сознания», самообмана, жертвой которого становятся апологеты определенного типа общества, будучи неспособными понять его подлинную природу. Проще говоря, идеология– это когда живешь в богатом квартале и полагаешь, что весь мир состоит из богачей. То есть границы твоего района совпадают с границами мира. Это птолемеева система в применении к общественному строю. Она перестанет быть идеологией только в одном случае: если страстно защищая ваш квартал (что, кстати, вполне законно), вы не будете при этом выдавать его за весь остальной мир.

Возвращаясь к главной теме, следует сказать, что мы все живем как раз в «идеологическом» силовом поле, где правила диктуются «англосаксонской экономикой» (используя определение Рональда Дора, который, в свою очередь, отсылает нас к Мишелю Альберту). Она не единственная: существует немецкая модель, японская, стремительно наступает китайская. И никто не сказал, что именно «англосаксонская экономика» победила все остальные. Может, ее рецепты оказались самыми лучшими для высокотехнологичных отраслей, вроде электроники и биотехнологий, олицетворяемых Силиконовой Долиной и Биллом Гэйтсом? Или для «венчурных капиталистов», преодолевающих пропасти как акробаты, балансирующие на проволоке? Или же победил рецепт «Хитачи-Сименс», не такой авантюрный, тесно связанный с внутренними капиталами предприятия, по образцу крупных корпораций японского типа? И сколько продержится «англосаксонская» модель, являющаяся по сути «американской», после краха принципов солидарности, при все более ожесточенной конкуренции, при все более острых социальных противоречиях, в то время как целые куски гражданского общества теряют почву под ногами и их реакция становится неконтролируемой? Все эти вопросы пока что остаются открытыми.

Но СМИ распространяли  идеи «американской» модели, формируя общественное мнение. Вот она, идеология: эта модель стала «единственно возможной» для бесчисленных масс, чье мнение диктуется узкими группами ее поклонников, жрецов и дьяконов, которые держат в руках СМИ. Коммунизм умер? Отлично, надо заполнить опустевшую нишу «американской» моделью. Просто потому, что она «единственная». И если трудно объяснить Саксу, что моделей всегда несколько, что история общественных формаций не так проста, как кажется, то представьте себе, насколько неблагодарной задачей было внушить то же самое россиянам, десятилетиями издалека поклонявшимся Америке, мечтавшими о ней как обыватели (которыми они еще не были), предвкушавшими ослепительную красоту ее товаров, которые им не терпелось потребить.

С этой точки зрения Егор Гайдар стал выразителем народных чаяний. Всего на несколько месяцев, потом многие, в том числе и в России, сообразили, что американский костюмчик сидит криво, где-то жмет, где-то обвисает, а вокруг шеи собрался в складки, подозрительно напоминающие скользящий узел. Но все заглушал мощно гремевший хор макроэкономистов-монетаристов под аккомпанемент органа российских неолиберальных теоретиков. Они пели бесконечную хвалу несравненным достоинствам бесконтрольного капитализма, чистой конкуренции, окончательного, необратимого, тотального и молниеносного разрушения государства. Даже такие страны, как Германия, Франция, Италия, которые могли бы подсказать менее радикальные подходы, присоединились к этому гимну. Вроде бы странно, потому что там государство продолжает играть отнюдь не второстепенную роль в экономике и производстве. Но всех увлек смерч разрушения и форсированной приватизации. Если на западе убили государство и его «вэлфер», то как же России не последовать такому примеру? Тем более что государство, умиравшее в России, было коммунистическим.

Первую пятилетку богословы неолиберализма обещали неизбежное торжество своих идей, скорую стабилизацию и снижение инфляции (достигнутое путем невыплаты зарплаты и пенсий миллионам человек, рецепт, годный только для России). Андерс Ослунд даже опубликовал в «Форин эфэйрс» статью под названием «История российского успеха». В это время, несмотря на пророчества богословов, промышленное производство продолжало падать (даже когда инфляция спустилась ниже планки 2% в месяц), дезинтеграция государства достигла ужасающих размеров, а вся система поддержания уровня жизни населения исчерпала свои возможности.

Перед богословами возникла новая проблема: как «убедить» общественное мнение, что жить в России стало лучше, чем раньше, когда страна скатилась к уровню 40-x. Для Ослунда, папы римского этой теологии, главная беда обнищания в том, что «люди не понимают». Даже «Экономист», обычно столь задиристый, неожиданно утратил чувство юмора и впал в недоумение. В ноябре 1996 года, сразу после операции на сердце Ельцина, в передовой статье, озаглавленной «Послеоперационная Россия», журнал целых пять раз ругалт «Ельцина и его друзей», используя один и тот же потрясающий аргумент: «Им не удалось доступно объяснить реформы народу». И еще: «Они не предприняли никаких усилий, чтобы убедить людей», и «Им не удалось убедить народ», и снова «Они не разъяснили, что подлинная реформа должна расширяться». Короче говоря, вина российского руководства – в том, что оно не способно хорошенько «объяснить» народу, какие чудесные годы он только что пережил.

Странная манера ставить вопрос для обычно столь конкретно и реалистично мыслящих людей. Хочется спросить: они что, в самом деле думают, что если бы блин не вышел комом, то люди бы этого не заметили? Неужели «Экономист» обратился к методам коммунистического агитпропа, согласно которому достаточно провести хорошую пропаганду и все будет в порядке? До чего только не доведет идеология! А ведь «Экономист» пережил короткое озарение в 1995 году, когда потерял терпение (это случается даже с англичанами) и поместил на обложке, на черном фоне, физиономию Ельцина со взглядом убийцы и недвусмысленным заголовком: «The wrong man for Russia» – «He тот человек, который нужен России». Интересный вывод. Но это был лишь проблеск разума, скоротечное признание, немедленно потопленное в чернильном море идеологии.