Лихолетие 90-х

Был ли у России шанс построить демократию и конкурентную рыночную экономику? Дебаты по поводу русского капитализма здесь.

 

«Второе издание капитализма» в России (Александр Тарасов) oпубликовано в журнале «Левая политика», № 7–8.

Oригинал здесь  и здесь

 

16 мая – 4 декабря 2008

Статья написана на основе доклада, прочитанного на Международной конференции «Два капитализма в России» (Москва, 17–18 мая 2008 г.).

 

Путинско-медведевский режим «мягкого бонапартизма» – с его бутафорской законодательной ветвью власти, карманной парламентской оппозицией, контролем над «большими СМИ», жесткой уздой для оппозиции внепарламентской, репрессивным трудовым законодательством и тотальным сращиванием государственной бюрократии с большим бизнесом –

Россия вновь, после «советского промежутка» вернулась в мировую капиталистическую хозяйственную систему на капиталистических  принципах и опять оказалась в мировой капиталистической системе на положении страны периферии. Специфика российского империализма в эпоху «первого капитализма» в - зависимость от Запада, с одной стороны, и формирование зависимых от России государств на Востоке – с другой,  скорее соответствовала понятию «полупериферия», чем «периферия». В мире шло соревнование разных – более и менее сильных – империализмов, и российский был лишь одним из них, не самым сильным, но и не самым слабым.

Вхождение России в капиталистическую мировую систему в 90-е, то есть в условиях управляемого краха российской экономики, обусловило превращение России в типичную «страну-гигант» «третьего мира» наподобие Индии, Бразилии, Индонезии или ЮАР.

Более того, Россия вернулась в мировую капиталистическую систему на условиях куда худших, чем выпала из нее (и, естественно, несравнимо худших, чем в период пребывания во «втором мире»): с куда более слабой (в сравнении с изменившимися мировыми стандартами) экономикой, с меньшими ресурсами, территорией и населением, с худшим геостратегическим положением (которое не может быть компенсировано никаким ракетно-ядерным оружием, поскольку такое оружие не способно заменить ни балтийские и черноморские порты, ни украинские черноземы, ни среднеазиатский хлопок и т.п.).

Царская Россия шла – слишком медленно, чтобы выжить в тогдашнем мире, но по пути модернизации. «Второе издание капитализма» в России началось с демодернизации (по определению Стивена Коэна). Значительная часть высоких технологий СССР была уничтожена (робототехника, компьютерная индустрия, станки с ЧПУ и т.п.). Была уничтожена значительная часть научного комплекса, а часть высоких технологий сокращена до минимума (например, аэрокосмический комплекс). Сильнейшим образом пострадал ВПК  и сегодня паразитирует на НИОКР позднесоветского периода. Катастрофа, постигшая производство товаров «сектора Б», например, текстильную промышленность, общеизвестна.

Говоря иначе, дореволюционная капиталистическая Россия была отсталой (с точки зрения развитых западных стран), но прогрессировавшей страной. Современная капиталистическая Россия, наоборот, является страной регрессирующей, где на смену высокотехнологичным и наукоемким отраслям приходит «отверточное производство», где консервируются секторы экономики, считавшиеся прогрессивными 30–40 лет назад, и где несмотря на пролившийся в начале XXI века дождь нефтедолларов реальное технико-технологическое развитие и перевооружение заменены громкими реляциями, разговорами о «нанотехнологиях» и «распиливанием» бюджетов «национальных проектов».

Следующий фактор общего порядка: царская Россия переходила к капитализму от феодализма, от аграрного общества – к аграрно-индустриальному, от абсолютизма – к буржуазной представительной демократии. Законы такого перехода хорошо изучены, изучены и разные подварианты этого перехода – и в случае России ничего экстраординарного не выявлено. Но «второе издание» – это переход к капитализму от суперэтатизма, переход внутри индустриального общества, переход от политического режима советского типа к режиму буржуазному. И хотя закономерности таких переходов не выявлены и не изучены (и, кажется, буржуазную академическую науку это и не интересует, она вполне удовлетворена явно ненаучными идеолого-пропагандистскими концепциями «транзитологии»), нет никаких сомнений в том, что это – совершенно иной случай, чем случай перехода от феодализма к капитализму. Иной уже хотя бы потому, что такие задачи капитализма, как промышленная революция, индустриализация, культурная революция, урбанизация, в СССР давно уже решены. Между тем капитализм в своих классических формах только потому и мог утвердиться и развиваться, что опирался на черпаемую из деревни армию неквалифицированной свободной рабочей силы, которую посредством экономического принуждения заставляли участвовать в капиталистическом производстве на крайне невыгодных для нее условиях.

Одно дело царская Россия с ее 13 % городского населения (по всеобщей переписи 1897 года) и с массами устремившихся в города крестьян – покорных, непритязательных, готовых, говоря марксистским языком, к простому труду, и совсем другое – современная урбанизированная Россия с населением, привыкшим к определенной степени комфорта и уже профессионально специализированным.

Возможно, конечно, что раздающиеся в последнее время постоянные жалобы наших правителей на то, что в стране – избыток специалистов с высшим образованием, в то время как экономика остро нуждается в «пэтэушниках», и затеваемая с целью ликвидировать это «безобразие» очередная «реформа образования» как-то изменят ситуацию, но это можно считать лишним доказательством радикального отличия «первого bbиздания капитализма» в России от «второго»: в первом случае капитализм выступал как прогрессивная, развивающая сила, во втором – как регрессивная, деградационная.

Есть еще один фактор, связанный с предыдущим: демографическая ситуация. В дореволюционной капиталистической России численность населения постоянно росла. Это было связано с традиционной многодетностью, с одной стороны, и с пусть медленным, но прогрессом медицины и гигиены – с другой, что  снижало смертность, в первую очередь детскую. Даже на селе, где показатели смертности были гораздо выше, чем в городе, численность населения в пореформенные годы к началу XX века выросла только в Европейской России с 48,9 до 80 млн человек[11], а в целом по стране (без Финляндии и Польши) – с 63 млн в 1858 году до 140 млн в 1913-м[12]. С учетом низкой продолжительности жизни это означало, что Россия была страной с молодым населением. С учетом аграрного перенаселения в Европейской России это давало гарантированный приток крепких рабочих рук для капиталистического (в том числе прямо промышленного) развития. И действительно, даже в столицах (Москве и Петербурге) крестьяне, по данным переписи 1897 года, составляли 67 и 69 % населения[13]. Очевидно, что «крестьянами» они были формально (по сословной принадлежности), а в реальности были рабочими с незначительной примесью прислуги, извозчиков, торговцев и т.п.

Но в современной России наблюдается сокращение населения – в первую очередь из-за невероятно возросшей смертности [14]. Резкое повышение смертности связано с социально-экономическими последствиями «второго издания капитализма» в России (нищетой,  падением уровня жизни, ростом преступности, алкоголизма, наркомании, социальных болезней при одновременной деградации системы общественной медицины, а отчасти  с внутренними вооруженными конфликтами  на Кавказе).

Oдновременно с сокращением населения в современной России наблюдается его быстрое старение: люди пенсионного возраста не могут быть надежным трудовым ресурсом. Кроме того, они объективно не могут (по состоянию здоровья) и не захотят мириться с такими «временными» трудностями и лишениями, с которыми могла бы мириться молодая неквалифицированная рабочая сила. Поскольку капитализм существовать без рабочей силы не может, это означает, что «второе издание капитализма» в России осуществляется в принципиально иных условиях по отношению к такому важнейшему фактору, как производительные силы.

Обратимся теперь к некоторым чисто экономическим сюжетам.

Во-первых, посмотрим на отношения собственности. Капитализм по определению основан на частной собственности на средства производства. К моменту его «первого издания» частнособственнические отношения были широко развиты и преобладали в хозяйственной деятельности. Докапиталистическая экономика основывалась на сельскохозяйственном производстве, опорой которого было помещичье (то есть частнособственническое) землевладение. По мере развития капитализма в России частнособственнические отношения в деревне становились всеобъемлющими (последним шагом была столыпинская аграрная реформа). Не менее развит был частный сектор в промышленности. О торговле я уже и не говорю. Разумеется, были община (не везде) и казенная промышленность (с определенного момента – не преобладавшая), но в условиях товарно-денежных отношений они вынуждены были играть по правилам, адекватным частнособственническому производству. Государство-промышленник вело себя так же и действовало по тем же законам, что и частник. В отношениях с государственными и посессионными крестьянами российское государство вело себя как частник (пусть даже частник-крепостник).

Совсем иной была стартовая ситуация в отношениях собственности при «втором издании капитализма». Теперь капитализм утверждался в стране, где существовала практически тотальная государственная собственность на средства производства, где в основном отсутствовали частнособственнические отношения и не действовали законы рынка. Это принципиально иной опыт утверждения капиталистических отношений – и уже в силу одного этого факта «второе издание капитализма» в России не может быть «реставрацией» «первого».

Во-вторых, некорректны и частые ссылки на большую (или даже «особую») роль государственного капитализма тогда и теперь. При чисто формальном сходстве и некоторых общих сопутствующих феноменах (грандиозной коррупции, например) перед нами – две разные схемы государственного капитализма. Государственный капитализм в царской России был всего лишь наследником дореформенной казенной собственности (которую в ряде случаев было трудно отделить от императорской). Дальнейшее развитие государственного капитализма в России определялось в основном военно-стратегическими интересами царизма (отсюда – особый упор на железные дороги, военное производство и смежные отрасли, такие как металлургия). Какие бы колоссальные хищения ни процветали в этом секторе экономики, государственный капитализм в царской России все равно работал прямо на государственную казну и государственные интересы (разумеется, такие, как их понимали – последовательно – императорская семья, высшая бюрократия, правящий класс). В конце концов, именно средства, получаемые от казенной собственности, были одной из двух важнейших статей доходов государственного бюджета в капиталистической царской России (второй – сравнимой – были доходы от винной монополии и других, более мелких, «правительственных регалий»).

В современной же России государственный капитализм построен по неолиберальным схемам. В соответствии с этими схемами государственные предприятия являются акционерными обществами, платящими в государственную казну такие же налоги, как и любые другие АО. А вот прибыль хитрым образом распределяется в узком круге топ-менеджеров (членов правления и т.п.), в большинстве своем – высокопоставленных государственных чиновников. Однако они присваивают эту прибыль не как чиновники, а как частные лица (то есть прибыль идет не должности, а персоне). Особый цинизм этой схемы в том, что она не предполагает покрытие убытков из карманов этих топ-менеджеров: в случае, если предприятие принесет не доходы, а убытки, эти убытки будут покрыты из государственного бюджета, то есть из кармана налогоплательщика!

Говоря иначе, в капиталистической царской России государственный капитализм действительно был государственным капитализмом, а в современной России это – неолиберальная мошенническая ширма, обеспечивающая формально законное, но на деле криминальное (и потому не афишируемое) обогащение бюрократической верхушки.

В-третьих, некорректно и сравнение дореволюционной капиталистической России и современной как «сырьевых империй». Действительно, и та, и другая России – «сырьевые империи». Но сегодняшняя «сырьевая империя» – вовсе не «реставрация» дореволюционной. Начнем с того, что не совпадают виды экспортируемого сырья. Для дореволюционной России это в первую очередь был хлеб, а затем уже – всё остальное (лес, лён, пенька, кожи и меха и т.п.). Для современной России это – нефть и газ, алюминий, лес. То есть современная «сырьевая империя» является наследником прошедшего индустриализацию СССР, поскольку если поставляет за рубеж сырье (или продукты первичной переработки), то такое, которое требует промышленной добычи, переработки и транспортировки, а не сырье доиндустриального периода.

Царская Россия, опоздавшая в «первый вагон» капитализма, все же имела на своих границах достаточное число отсталых, феодальных, зависимых и полузависимых стран, куда могла вполне успешно сбывать, не боясь конкуренции более совершенных западных образцов, промышленные товары, черпая оттуда взамен сырье. В конце концов, именно это привело тогдашнюю «сырьевую империю» к конфликту с Японией в Маньчжурии и Корее и было одной из основных причин, почему Российская и Османская империи оказались по разные стороны фронта в I Мировой войне. Поэтому дореволюционная «сырьевая империя» постоянно наращивала экспорт промышленных товаров.

Собственно, капиталистическая царская Россия, наследник феодальной царской России, только и могла быть «сырьевой империей»: чтобы уйти от этого, надо сначала развить капитализм в такой степени, чтобы промышленное производство покрывало запросы внутреннего рынка.

«Второе издание капитализма» наследовало советскому суперэтатизму, где промышленное производство могло конкурировать (хотя бы в военно-техническом отношении) с  США. СССР послесталинского периода не был «сырьевой империей» и не сидел на «нефтяной игле». Накануне «перестройки» доля энергоносителей и готовой электроэнергии в советском экспорте составляла лишь 52 %[15], при этом надо отметить, что электроэнергия – не сырье[16]. Две трети советского экспорта были готовой продукцией (правда, в денежном выражении в ее составе всё остальное перевешивали вооружения).

Превращение России в «сырьевую империю» прямо связано со «вторым изданием капитализма». Это «издание» проходило в форме экономического кризиса, уничтожившего 50 % промышленного производства – в том числе в самой варварской форме, когда промышленные предприятия просто закрывались, а их оборудование демонтировалось и вывозилось из страны в качестве лома металлов. Между прочим, в одном только 1994 году таким образом было ликвидировано и разворовано 6201 промышленное предприятие![17]

Да, конечно, без тотальной войны невозможно тотально вернуться в доиндустриальный период. И те достижения суперэтатизма, которые обеспечили СССР уход от «сырьевой империи», в какой-то степени работают и сейчас. И сейчас определенный процент российского экспорта – это экспорт вооружений, электроэнергии (в первую очередь в страны СНГ) и продуктов первичной переработки (металлов, а не руд). Но налицо противоположное «первому изданию капитализма» движение: царская Россия, не ставя себе публично целей уйти от «сырьевой империи» и перейти к высокотехнологичному экспорту (тогда и терминов-то таких не было), двигалась именно в этом направлении; современная Россия движется в обратную сторону.

Единственное, что в данном случае объединяет оба «издания» капитализма, это хищническое отношение к ресурсам страны и циничное пренебрежение нуждами ее народов. Царская Россия наращивала вывоз хлеба невзирая на внутренние нужды и мировые цены на хлеб[18]. Сейчас то же самое происходит с нефтью.  Это  классическое поведение капиталиста: прибыль – сейчас и здесь.

В-четвертых, неправомочно проводить параллели между приватизацией тогда и сейчас. Объемы приватизации в эпоху «первого издания капитализма» были скромными, а при Александре III приватизация прекратилась: приватизация казенных предприятий не дала ожидавшегося дохода в казну и значительная часть приватизированных предприятий стала убыточной. Более того, те из них, что носили стратегический характер (железные дороги), повисли тяжким грузом на государственной кредитной системе, а кончилось все это, как известно, необходимостью массового выкупа казной частных железных дорог, разрушенных их владельцами. Tо же самое происходило с частными банками, спасать которые вынуждена была опять-таки казна (история Русского торгово-промышленного банка).

Совсем иную картину носит приватизация в постсоветской России.  Приватизация – это «священная корова» неолиберализма, и, по признанию Петра Филиппова, Чубайс и прочие приватизаторы были убеждены, что приватизировать надо всё, за исключением, может быть парламента и судов[20]..

Единственное сходство, которое обнаруживается между этими двумя приватизациями, – то, что в постсоветской России так же, как и в царской, государство получило от приватизации гораздо меньше средств, чем ожидало. Так, от приватизации промышленных предприятий в 1993–1999 годы в государственный бюджет поступило лишь 17,2 % той суммы, которую планировалось выручить![22] Это при том, что продавались эти предприятия по смехотворной цене, обычно по остаточной стоимости в ценах советского периода, «забыв» про галопирующую инфляцию.

Eдинственной сферой, где в постсоветской России наблюдался протекционизм, была банковская: новоявленные банкиры боялись, что а) западные «гиганты» сожрут их, и б) вскроется криминальный характер банковского бизнеса в России (во всяком случае, уголовных авторитетов западные банки в правлениях точно не потерпят). То есть при «втором издании капитализма» в России если с чем и боролись, так это со свободным ввозом капитала. Зато из России вывозили капитал – легально и нелегально. И никто не знает, сколько вывезли (оценки колеблются от 800 млрд до 1,2 трлн долларов)[24].

B дореволюционном капитализме иностранный капитал шел в прогрессивные секторы экономики –  банковское дело, металлообработку, нефтедобычу, химическую промышленность, автомобилестроение и т.п., приносил в Россию новые технологии и новые производства, выступал как развивающая сила. Сегодня иностранный капитал стремится в сырьевые секторы, в пищевую промышленность, в производство косметики и средств гигиены, а если приносит что-то свое, то «отверточные производства». То есть выступает как типичный представитель «первого мира» в мире «третьем», консервируя технологическую отсталость и разрушая высокотехнологичные производства (как это было с рядом опытных авиационных и электронных производств).

 

В-пятых, ситуация в такой важнейшей отрасли экономики, как сельское хозяйство, для обоих «изданий» капитализма оказывается диаметрально противоположной по тенденциям. Положение в сельском хозяйстве в царской России до столыпинской экономической революции сверху,  было хорошо изучено. Как бы ни спорили между собой большевики (Ленин), меньшевики (Маслов), кадеты (Кауфман), эсеры (Чернов) и правые (Ермолов), споры эти касались деталей, интерпретаций и прогнозов[25]. В целом  вырисовывалась прозрачная картина. Несмотря на активное внедрение капитализма на селе со времен крестьянской реформы, сельское хозяйство России оставалось крайне отсталым, неразвитым и откровенно полуфеодальным. Большинство хозяйств на селе не участвовало в производстве продукции на рынок, что с точки зрения капитализма абсурдно. По ставшим уже классическими расчетам академика Немчинова, даже после столыпинской реформы, в 1909–1913 годах, помещики производили 21,6 % товарного хлеба, кулаки – 50 %, все остальные крестьяне (подавляющее большинство) – всего лишь 28,4 %[26]. Говоря иначе, большинство крестьян в дореволюционной России обеспечивало только прокорм собственных семей. Это – натуральное хозяйство. Как это выглядело в абсолютных числах, можно почерпнуть из работы Ленина «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов»: Ленин насчитал в Европейской России 10,5 млн бедняцких хозяйств, 1 млн – середняцких, 1,5 млн – кулацких и капиталистических и 0,03 млн – «крепостнических латифундий»[27].

Наличие такого неприкрыто феодального феномена, как латифундии, гарантировало Европейской России крестьянское малоземелье (или, если угодно, аграрное перенаселение): в 1905 году 28 тыс. самых крупных помещиков владели 62 млн десятин (3/4 частного землевладения), в то время как 619 тыс. средних и мелких собственников владели всего лишь 6,2 млн десятин[28]. При этом Ленин высчитал, что для того, чтобы крестьянской семье дожить до следующего урожая, не умерев с голоду и не залезая в долги, и при этом выплатить подати, нужно (в среднем, разумеется) не меньше 15 десятин. Меньше, чем 15 десятинами, в 1905 году владело, как нетрудно подсчитать, 82,3 % всех крестьянских хозяйств[29].

Этот расчет исходил из тогдашней – крайне низкой – урожайности: 41,4 пуда на десятину в Европейской России[30], а урожайность, пусть медленно, но росла. Перед I Мировой войной урожайность дошла до 45 пудов зерновых хлебов, в том числе пшеницы – 55 пудов с десятины (что, впрочем, не выдерживало никакого сравнения с Европой, где во Франции собирали 90 пудов зерна, в Германии – 152 пуда, в том числе 157 пудов пшеницы, в Австро-Венгрии – 89 пудов, в Бельгии – 168 пудов и т.п.)[31]. Именно эта возросшая урожайность и позволила в 1921 году большевикам провести нижнюю границу середняцкого хозяйства не в 15 десятин, а в 8,5 в Черноземье и в 9,5 – в Нечерноземье[32].

Но как доказал академик Л.В. Милов в работе «Великорусский пахарь»[33], переносить в Россию западный сельскохозяйственный опыт бессмысленно: сельское хозяйство России существовало в условиях  неблагоприятных природно-климатически  и российский крестьянин не мог накормить одновременно и себя, помещичье государство. Кто-то один должен был голодать или жить впроголодь. Поскольку вооруженная сила была в руках у помещика, голодать приходилось крестьянину. 

Единственный выход из этого тупика – переход на крупное индустриальное сельскохозяйственное производство. Но это невозможно без уничтожения помещичьего землевладения вообще, равно как и мелкотоварного крестьянского. Именно это обрекло на поражение столыпинскую аграрную реформу - лишь 26 % крестьян вышли из общины, да потом многие вернулись, не достигла поставленной цели – ликвидации аграрного перенаселения. Столыпинская реформа не могла обеспечить успешного развития капитализма, поскольку в выборе между прусским и американским путями (по Ленину) выбрала оба: и насаждала на селе крестьянский (кулацкий) капитализм, и сохраняла оставшееся от феодализма помещичье землевладение. Между тем вялотекущая гражданская война (крестьяне против помещиков), начавшаяся в российской деревне с 1902 года и достигшая пика в Революцию 1905-го, когда была сожжена шестая часть помещичьих усадьб, показала, что интересы помещиков и крестьян (сельской мелкой, средней и даже крупной буржуазии) находятся в непримиримом противоречии: всё, чего хотели крестьяне, – это разделить между собой помещичьи земли. Это не была война бедных против богатых, это была война классов: сельской буржуазии (в союзе с сельским пролетариатом и полупролетариатом) против феодалов. Это хорошо понял Теодор Шанин, описавший 1905 год как войну сельской общины во главе не с бедняками, а с середняками против своего многовекового угнетателя[35].

Фермерское хозяйство могло успешно существовать в России только на Юге,  это были единственные зоны уверенного развития «американского» капитализма, видно и из того факта, что только здесь существовал устойчиво растущий спрос на вольнонаемный труд и только здесь такой труд сколько-то прилично оплачивался (особенно в Предкавказье)[38].

Pоссийское сельское хозяйство – что до столыпинской реформы, что после – не могло обеспечить существование «высокоразвитой промышленности, торговли и транспорта»[39]. А поскольку столыпинская реформа всего лишь генерализовала конфликт между дворянством и буржуазией (конфликт,  проявившийся в 1905 году и показавший слабость и трусость российской буржуазии), оказалось, что сельский мелкий и средний собственник настроен не буржуазно, а уравнительно-социалистически, это делало бесперспективным капитализм в дореволюционной России.

Стартовым условием «второго издания капитализма» на селе было наличие всеобщей государственной собственности на средства производства, в том числе землю (частью замаскированной под «коллективную» – в колхозах). И хотя певцы «фермерского хозяйства» (вроде Черниченко) расхваливали достижения приусадебных участков, быстро выяснилось, что основную товарную продукцию – хлеб, молоко, мясо, яйца, птицу и уж тем более рыбу – дают не приусадебные участки, а крупное индустриальное сельскохозяйственное производство, как оно утвердилось к концу существования СССР.

Основа этой системы была заложена во времена насильственной коллективизации – и хотя выбранный тогда путь оказался вполне контрреволюционным (не американским и не прусским, а еще более реакционным – английским, в качестве лендлорда выступило государство), стратегическое направление – крупное индустриальное хозяйство – было единственно верным в природно-климатических условиях России.

Но при «втором издании капитализма» эта система была разрушена. Сегодня уровень потребления радикально понизился, однако существующее сельское хозяйство не способно обеспечить и его, поскольку значительная часть агропроизводства ликвидирована. Если СССР в основном обеспечивал себя продовольствием, то сегодня Россия не способна прокормить себя и зависит от импорта.

В формах хозяйствования на селе наблюдается фантастическая неразбериха. Часть колхозов и совхозов функционирует. Часть – превращена в АО и либо погибла, либо стала типичным капиталистическим производством. Значительная часть колхозов распущена, колхозникам раздали их паи – эта часть населения выпала из реального рыночного оборота и вернулась к натуральному хозяйству. Значительная часть сельскохозяйственных земель выведена из хозяйственного оборота. Фермерские хозяйства вновь, как и при «первом издании капитализма», оказались рентабельны только на Юге, во всех остальных местах они умирают[40]. B сельском хозяйстве утверждаются новые латифундии, только владельцами латифундий становятся банки и ФПГ, скупающие пахотные земли и прочие сельхозугодья (в том числе «про запас»). Hовый латифундист сталкивается с ситуацией,  более неблагоприятной для развития капитализма, чем в конце XIX – начале XX века. В Нечерноземье наблюдается одна и та же картина: заброшенные заросшие поля, разрушенные и разграбленные фермы, кладбища ржавеющей техники, вымирающие деревни. То есть «первое издание капитализма» стояло перед необходимостью реформировать сельское хозяйство, а «второе» – в значительной степени создавать его заново. Прежде существовало аграрное перенаселение, избыток рабочей силы – сегодня наблюдается дефицит рабочей силы. Прежде в Европейской России наблюдалась нехватка земли (пресловутое малоземелье) – теперь избыток. Раньше владелец средств производства имел дело с неграмотным, неприхотливым, согласным на низкий доход и лишения работником – сегодня с «разложенным» «периодом застоя» сельским жителем, вовсе не стремящимся «горбатиться за копейку».

« Первое издание» российского капитализма сталкивалось с селом развивавшимся, но чудовищно медленно.  Сегодня российский капитализм имеет дело с вымирающим селом, не способным прокормить страну.

Обратимся к социально-политическим и культурным сюжетам.

Во-первых, дореволюционная Россия была государством сословно-классовым. Сословное деление умудрилось благополучно дожить до 1917 года несмотря на то, что  сословное деление является признаком докапиталистических отношений и обычно упраздняется буржуазной революцией. Cословное деление, естественно, жестко ограничивало уровни свободы в обществе и делало его менее активным, препятствовало развитию, в частности, закрывало многие каналы вертикальной социальной мобильности. Был факт существования привилегированных и непривилегированных сословий. Bласть всячески старалась ограничить доступ представителей «низших» сословий в ряды дворянствa. Те 1–1,5 тыс. человек, которые ежегодно возводились в дворянское звание, выслужив его по чинам или получив ордена, в 140–150-миллионной стране были каплей в море. Николай II решительно противился пополнению дворянского сословия за счет крупных землевладельцев из числа «низших» сословий – несмотря на явную классовую глупость таких действий[45].

Классообразование в дореволюционной капиталистической России было завершено (никакие новые классы в XX веке уже не возникли), но сословные и классовые рамки не просто не совпадали, а всё сильнее расходились. Если в конце XIX века нормой был рабочий, числящийся сословно «крестьянином» и не порвавший до конца связей с деревней (там могла оставаться семья, туда можно было вернуться при потере работы, в ранний период капитализма распространено было даже возвращение в село с фабрики для работы в страду), то к 1912 году массовым явлением стал наследственный пролетарий – но он, однако, по-прежнему числился «крестьянином».

Не меняя классового состава страны (а меняя лишь долю в численности и весе классов), происходило интенсивное разложение крестьянства как сословия: большинство оставалось классом крестьян (мелких сельских собственников), значительная часть подвергалась пауперизации и отсюда пролетаризации (а какая-то часть и люмпенизации), незначительная обогащалась и становилась буржуазией (в основном сельской, но определенному проценту удалось перейти в купечество).

Параллельно происходил процесс аналогичного разделения мещан и дворян. Однако именно сословное деление давало дворянам экстраординарную возможность сохранить социальный статус и социальные перспективы (получить места в госаппарате, например) даже при обеднении и разорении.

Говоря иначе, поскольку сословность была закреплена юридически, капитализм открыл в России единственный канал вертикальной социальной мобильности: личное обогащение (после Революции 1905 года появился, как и должно быть в случае буржуазно-демократической революции, второй – но совсем не массовый – канал: политическая (общественная) карьера, так как Госдума была уже несословным органом).

Принципиально иная картина наблюдается в сегодняшней России. Во-первых, переход к капиталистическому классовому обществу происходил не от докапиталистического классового, а от той модели социального устройства, которая утвердилась в суперэтатизме, где формально общество продолжало оставаться классовым, но классовые различия были вытеснены в сферу надстройки, поскольку экономически представители всех советских классов оказывались в одинаковом положении: все были наемными работниками на службе у государства[46]. Во-вторых, именно в силу перехода от надстроечных (внеэкономических) общественных классов к «нормальным» экономическим общественным классам процесс классообразования в России чрезвычайно растянулся и не завершен даже сегодня. Там, где классообразование завершено, классы стабильны, переходы из одного класса в другой, разумеется, имеют место, но не бывает массового «шарахания». В постсоветской России в 1992–1994 годах рабочие и служащие массами превращались в мелких предпринимателей (то есть мелких буржуа) – в основном «челноков» – и пауперов (люмпен-пролетариев), а в 1998 году, наоборот, масса мелких предпринимателей разорилась и превратилась в основном в наемных работников в сфере обслуживания. В 2000-е годы большинство «челночных фирм» было раздавлено крупными торговыми сетями и местной властью – и сотрудники этих фирм вновь вынуждены были массово сменить профиль деятельности.

Указанное явление не имеет никакого отношения ни к открытому Марксом закону перемены труда (так как не связано с обновлением технологий крупного производства), ни к его специфическому варианту, о котором много писали на Западе в 1960–1970-е годы, когда обновление технологий достигло (из-за НТР) такой скорости, что стало заставлять работника переучиваться (или, как минимум, повышать квалификацию) несколько раз на протяжении жизни. Описанное выше перемещение рабочей силы (и смена классовой принадлежности) не требует никаких новых знаний (и старые оказываются избыточными) и не влечет за собой повышения социального статуса. Oно не касается представителей правящих классов и слоев, и очень близко  к феномену прекарной занятости.

В течение 90-х годов не менее 60 % населения России неоднократно меняло профиль работы и формальную классовую принадлежность. Пример - научного работника, ставшего рабочим-сварщиком, затем – охранником, затем – торговцем, затем – управленцем, затем – вновь охранником (с 1994 по 2001 год); архитектора, ставшего рабочим, затем – охранником, затем – рыночным торговцем, затем – безработным, затем – «челноком» (1994–1998); yчительницы, ставшeй «челноком», затем – рыночным торговцем, затем – театральным менеджером, затем – проституткой, затем – ювелиром, затем – бездомной и безработной (1994–1999).

Классообразование в России не завершено, вместо устойчивых трендов перемещения из одного класса в другой (например, крестьян – в пролетарии, как в дореволюционной России) наблюдаем сегодня хаотическое «замещение рабочих мест» по довольно случайному принципу с явными диспропорциями спроса/предложения на рынке рабочей силы.

Устоявшаяся классовая структура предполагает потенцию  передачи классового статуса по наследству. В России наследники только-только стали появляться – и исключительно на социальных верхах,  а основная часть населения оказалась в положении периодически деклассируемых.

Bчерашние работники колхозов и совхозов могли сегодня оказаться кем угодно: сельскими пролетариями и полупролетариями, фермерами, специалистами (ИТР), безработными, неквалифицированными (впрочем, и квалифицированными тоже) рабочими в городе, охранниками, продавцами и т.д.
 

В отличие от дореволюционной капиталистической России, где шел типичный переход от классовой структуры феодального общества к классовой структуре буржуазного общества, в современной России классообразование носит причудливый вид, так как одновременно складываются классы и социальные группы, принадлежащие к разным историческим периодам. Этот процесс требует не ангажированного  изучения. Скажем, кем является пресловутый «офисный планктон»: «пролетариатом нового типа», как говорят одни, «коллективным управленцем», как говорят другие, «временно существующим слоем, паразитирующим на виртуальной экономике»,  как говорят третьи?

Скажем, огромное количество (никто не знает какое) тружеников занято на прекарной работе. И их временная занятость отличается от временной занятости в дореволюционной России, где временно (сезонно) занятыми оказывались в основном крестьяне, находившие в прекарной занятости источник дополнительного дохода. Сегодня в России прекарно занятыми оказываются люди независимо от специальности – начиная с сельскохозяйственных рабочих и кончая представителями творческих профессий. Первые пребывают в положении, близком к положению сезонных сельскохозяйственных рабочих в дореволюционной Кубе (то есть особого социального слоя, массово, синхронно и регулярно переходящего из положения пролетария в положение люмпен-пролетария и обратно), вторые – в положении, близком к положению классической богемы из книги Мюрже. Однако это лишь аналогии, которые не вскрывают сути явления.

Перевод наемных работников на прекарную занятость – общемировая тенденция и часть экономической стратегии неолиберализма, направленной на разрушение традиционных механизмов солидарности и коллективизма среди угнетенных и эксплуатируемых слоев и классов, на создание настолько атомизированного общества, чтобы оно не могло оказывать сопротивления неолиберальному грабежу[53].

Но специфика российского прекариата не выявлена, и его социальное содержание не изучено и не прояснено. Академическая социология отмахивается от подобных проблем, как это делает Т. Заславская, которая просто записала 5 % «работающего населения России» в «социальное дно» («хронически безработные, бездомные, беспризорные, бродяги, алкоголики, наркоманы, проститутки, мелкие преступники и другие группы, социально исключенные из большого общества») – и дальше о них ничего не говорит[54].

Огромное распространение  получило в современной России использование рабской силы. Причем на положении новых рабов оказываются далеко не одни только «гастарбайтеры». Разумеется, широкое использование нового рабского труда – общемировое явление, это еще одна составная часть экономической стратегии неолиберализма[56].  По степени обездоленности, отношению к средствам производства и месту в общественной организации труда это вроде бы пролетариат. Но труд пролетария оплачивается – по сложившейся на рынке цене. И пролетарий принуждается к труду экономически, а большинство новых рабов – сложной комбинацией экономических и внеэкономических мер принуждения.

Отказ официальных общественных наук от изучения социальной реальности (в качестве зеркальной реакции) вызывает к жизни фантасмагорические представления о социальной структуре современного российского общества и в кругах левой оппозиции. Вновь широкоупотребляемым стал термин «пролетариат». Наши левые думают просто: раз есть капитализм – значит есть и пролетариат.

Между тем пролетарий, как явствует из первоначального смысла этого слова – это тот, у кого нет никакой собственности, кроме детей. Именно поэтому он вынужден продавать свою рабочую силу, чтобы не умереть с голоду. Много ли таких  «пролетариев» в современной России? Далеко не случайно советская пропаганда не называла советский рабочий класс пролетариатом. Современный рабочий класс, вышедший непосредственно из советского прошлого, не живет в казармах, обладает специальным техническим образованием, a  27 % накануне «перестройки» – имелo высшее образование, которое само по себе является в рыночной экономике капиталом. Разве у значительного процента современных российских рабочих нет дополнительных источников дохода? Разве, перефразируя известное высказывание Маркузе[57] об «обнищании», нельзя о них сказать: «Рабочую семью, которая имеет не только машину, но две машины, не только квартиру, но две квартиры, может быть, и можно назвать пролетариями, но вряд ли такие пролетарии будут революционны»?

Именно последнее обстоятельство должно бы заинтересовать левых, поскольку с подобным явлением российская история уже сталкивалась - знаменитое антибольшевистское Ижевско-Воткинское восстание и формирование затем ижевско-воткинских рабочих полков (первоначально Повстанческой народной армией, воевавшей затем под красным флагом в составе войск Колчака). Ижевско-воткинские рабочие в большинстве своем были потомственными квалифицированными рабочими, образованными, состоятельными, имевшими (кроме неженатой молодежи, естественно) обычно свой дом с хозяйством и участком, нередко сдававшими жилье (дополнительный доход) и аполитичными. Грамотности их вполне хватило на то, чтобы верно определить свои коллективные интересы – интересы наемного работника и мелкого собственника одновременно – и поддержать Февральскую революцию, но отвергнуть большевиков. Февральская буржуазная республика (и даже конституционная монархия) их вполне устраивала – тем более в случае, когда им гарантировалось не только политическое равенство, но и представительство их особых интересов через Советы. Именно это и определило контрреволюционную социалистическую (внешне – эсеро-меньшевистскую) позицию ижевцев и воткинцев.

А ведь именно их образ жизни напоминает образ жизни современных российских рабочих.

Pазве является современный российский рабочий класс, подобно пролетариату царской России, опережающим классом? Разве он выделяется высоким уровнем грамотности среди сплошь неграмотного населения? Разве именно он занят в наиболее технологически и научно сложных отраслях экономики?

Наконец, проникнут ли он классовым духом? А ведь именно этот стихийный классовый дух обеспечил столь успешное внедрение социал-демократических идей в рабочую среду.

У нас же, как выяснилось из опросов ФОМ в 2001 году, лишь 6 % респондентов (и необязательно рабочих) определили себя в классовых категориях[58]. И лишь 3 % опрошенных наемных работников проявили классовое сознание, противопоставив себя работодателю в оппозиции «мы – они»[59]. Причем понятие «наемный работник» вовсе не идентично понятию «рабочий»!

Cоциальная структура дореволюционной капиталистической России известна, а современной – нет. Но сомнений в их резком различии тоже нет. 

 

Во-вторых, в дореволюционной России правящим классом было дворянство, класс феодалов – и дворянство оставалось правящим классом даже после Революции 1905 года, когда российская монархия стала быстро эволюционировать в сторону типичной буржуазной монархии.

Единственным претендентом на роль нового правящего класса была буржуазия, формировавшаяся разночинно – но и в рядах буржуазии немалый процент составляли сословные дворяне. Однако российская буржуазия  была исключительно труслива и в массе своей склонна приспосабливаться к интересам (и диктату) дворянства.

Совсем по-иному выглядит ситуация в современной России. Нынешний правящий класс – бюрократ-буржуазия – формировался с невероятной скоростью, когда вместо собственности в качестве аргумента можно было предъявить только власть и силу. Поэтому основу нового правящего класса сформировала советская партгосхозбюрократия (номенклатура), присоединившая к власти собственность - приватизировавшая государственную собственность по выгодным для себя схемам, поскольку она сама же и установила правила приватизации, и осуществляла контроль над их соблюдением. Этим бюрократ-буржуазия отличается от обычной буржуазии, которая сначала  столетиями накапливает собственность, начиная с торгового капитала, а только затем заявляет о своих претензиях на власть[63].

Бюрократ-буржуазия  – явление, типичное для постколониальных стран, где такой правящий класс вырос из местной колониальной бюрократии, прибравшей к рукам колониальную и частнyю собственность после ухода колонизаторов[64]. Hа примере Индонезии  хорошо описанo образование и поведение «кабирoв» (капиталистическиx бюрократoв).

Новый правящий класс складывался из номенклатуры, вторaя по численности (до 40 %) группa – уголовники («теневики»)[66]. Oни сознательно готовились в период «перестройки» к переходу страны к капитализму, надеялись стать «новой элитой»  и предпринимали для этого практические шаги.

Другие социальные группы, пытавшиеся влиться в новый правящий класс, не смогли составить конкуренции бюрократии в силу своей малочисленности и оказались в рядах «новой буржуазии» – хотя и имущественно привилегированного класса, но зависимого от бюрократ-буржуазии и подвергающегося с ее стороны постоянному давлению в форме государственного рэкета[69].

Была еще группа научных работников, участвовавшая в формировании нового правящего класса и первоначально бросавшаяся в глаза. Брошенная в раздражении Черномырдиным фраза «Правительство завлабов!» создала в обществе преувеличенное представление о влиянии этой группы в составе «новой элиты».

В эпоху «первого издания капитализма»,  представители научных кругов, вошедшие во власть- и бизнес-элиты, также  бросались в глаза современникам. Это зафиксировал даже Некрасов в «Героях времени»:

В каждой группе плутократов–
Русских, немцев ли, жидов
Замечаю ренегатов
Из семьи профессоров.

Их история известна:
Скромным тружеником жил
И, служа науке честно,
Плутократию громил,

Был профессором, ученым
Лет до тридцати,
И, казалось, миллионом
Не собьешь его с пути…

Вдруг – конец истории
В тридцать лет герой
Прыг с обсерватории
В омут биржевой!..[70]

Профессором механики был, до того, как стал членом правлений разных акционерных обществ и министром финансов – И.А. Вышнеградский.

Однако в эпоху «первого издания капитализма» быстро выяснилось, что «профессора» – это скорее исключение, чем правило. Точно так же в современной России скоро обнаружилось, что удельный вес «научныx работникoв»  в составе «новой элиты» сильно преувеличен. Зато подтверждаетcя преобладание номенклатуры: у 39 % процентов обследованных представителей «бизнес-элиты» без номенклатурного прошлого  у 36,8 % номенклатурными работниками были отцы, у 18 % – матери[71].

Это значит, что правящий класс России уже сформировался и каналы эффективной вертикальной мобильности, позволяющие пополнять ряды этого класса,  закрыты. Это констатирует и Л.Б. Косова, автор исследования «Вертикальная мобильность – неравенство возможностей»[72]: «социальный лифт» работает уже в основном лишь для «социальной элиты».

Бюрократическое происхождение нового правящего класса влечет за собой безудержный рост собственно бюрократии: к 2000 году число чиновников в России (если сложить вместе бюрократов верхнего и среднего уровня) достигло 6 млн 203 тыс. человек![73] Это делает новый правящий класс  даже более паразитичным, чем класс феодалов (те, во всяком случае, были – или должны были быть – профессиональными воинами)[74].

Конечно, дореволюционная Россия тоже славилась как царство бюрократии. Фраза Николая I о сорока тысячах столоначальников, которые на  деле и управляли страной, известна. В дореволюционной России правящий класс конструировался по принципу: сначала помещик (владелец средств производства) – потом бюрократ. В современной России наоборот: сначала бюрократ – потом владелец средств производства (капиталист). Это противоположные стартовые условия формирования и правящего класса, и бюрократии. Кроме того, каждый дворянин был наследником собственности, в то время как современный бюрократ-буржуа является захватчиком  государственной собственности. Два указанных фактора диктуют совершенно иное экономическое (политическое, социальное) поведение дореволюционного и современного правящих классов (частным случаем чего являются, скажем, размещение средств Стабфонда в западных ценных бумагах, помещение денег А. Усмановым именно в исландский банк или покупка Р. Абрамовичем клуба «Челси»).

В-третьих, абсолютно различаются – и по состоянию, и по тенденциям – положения в двух капиталистических Россиях в сфере образования, науки и культуры. Читать здесь 

 

В-четвертых, принципиально различаются дореволюционный и современный российские империализмы. Дореволюционная капиталистическая Россия была империалистической державой первого калибра. Ее империализм простирался – через систему блоков – на всю Европу, а сфера «непосредственных жизненных интересов» охватывала Среднюю и Восточную Европу и Средиземноморье. За пределами Европы российский империализм был активен на всем Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке, пытаясь дотянуться даже до Бирмы. Сегодня российский империализм – это региональный империализм. Правящий класс современной России не претендует на сферы влияния за пределами бывшего Советского Союза, то есть, строго говоря, в границах меньших, чем границы Российской империи. Таким образом, Россия как империалистическая держава «упала» на уровень Австралии, Индии, маоистского Китая, расистской ЮАР или Бразилии времен военных диктатур, то есть перешла в категорию второразрядных империалистических держав. .

                                                                              ***
Теперь – некоторые выводы.

1. Современный российский капитализм не имеет никакого отношения к российскому капитализму конца XIX – начала XX века и не может считаться «реставрацией» к существовавшему тогда капитализму. Он является продуктом деградации советского строя (суперэтатизма). Поэтому знания о дореволюционном капитализме не способны заменить изучение, анализ и теоретическое осмысление современного российского капитализма. Более того, гораздо бóльшую пользу может принести изучение и анализ опыта стран «третьего мира» (капиталистической периферии) и процессов глобализации вообще.

2.Hесостоятельны модные в соответствии с идеологической конъюнктурой) расчеты интеллектуалов,  выполняющих идеологический заказ определенных отрядов правящего класса, на то, что современная Россия вернется к дореволюционному виду ( к патриархальной православной империалистической монархии). Этому препятствует происхождение современной капиталистической России из суперэтатизма (решившего все основные задачи капитализма – индустриализацию, урбанизацию и культурную революцию), то есть уже окончательная укорененность России в индустриальном способе производства и формирование соответствующей индустриализму структуры общества. Это – oбъективный фактор.В этом не заинтересован правящий класс, чьи права собственности такой поворот событий ставит под вопрос. А среди остальных общественных классов и слоев современной России тем более нет заинтересованных в таком «возвращении к истокам»  капитализмa конца XIX – начала XX века. Это – субъективный фактор.

3. Еще более несостоятельны расчеты традиционной левой оппозиции на то, что «второе издание капитализма» неизбежно повлечет за собой такое общественно-политическое развитие страны, которое в итоге приведет к новому «Октябрю 17-го», в результате чего эта оппозиция вдруг окажется востребована обществом, вознесена стихийным политическим процессом на гребень новой революционной волны – со столь заманчивой для лидеров нынешней традиционной левой оппозиции перспективой оказаться на башне броневика на Финляндском вокзале, а далее – в Смольном и/или в Кремле. Принципиальное отличие современной капиталистической России от дореволюционной (объективный фактор) и абсолютная неадекватность традиционной левой оппозиции, отставшей от жизни на сто лет (субъективный фактор), превращают эти расчеты в чистой воды иллюзию.

4. Современный российский капитализм требует специального кропотливого и строго научного изучения – как феномен уникальный, не имеющий аналогов в истории. Это изучение невозможно заменить ни воспроизведением готовых схем (неважно каких – социалистических, либеральных или консервативных), ни механическим переносом на Россию выводов, полученных в результате анализа иного исторического и экономико-социального опыта, ни тем более бездумным повторением политических лозунгов прошлого (вне зависимости от их происхождения – сегодня равно неадекватны столыпинское «Нам нужна великая Россия!», черносотенное «Бей жидов!» и большевистское «Вся власть Советам!»).

«Второе издание капитализма» в России является настолько своеобразным, настолько интересным и настолько неизученным социально-экономическим явлением, что требует не просто, максимально серьезного и максимально научного подхода, но и совсем других исследователей.

16 мая – 4 декабря 2008 

 

 

Pедкие фото Киева опубликованы в США в 1905 компанией Detroit Publishing Co.(c сайта Библиотеки Конгресса США).  Фотографии России 1986, частная коллекция F. Krátký 

 

P.S. Для обслуживания «трубы» в России достаточно населения в 15 млн. человек (Маргарет Тэтчер). Этот проект последовательно реализуется.

 

 

Виктор Аксючиц    Ельцин как отец либерал-бoльшевизма